Я окликнул.
Ноль внимания.
Сильней гаркнул.
Он на меня глаза спустил, но без особого выражения.
Я говорю:
– А что вы со мной не здоровкаетесь? Не узнаете?
– Узнаю. – И опять устремляет глаза в потолок. – Я тэбэ щэ черэз викно упизнав. И Янкэля Цегэльныка. Шо ж вин тэбэ покынув? Не захотив до мэнэ зайты. А я ж хворый. До смэрти хворый. Я б вам двоим слово шепнув. Двоим. А тоби одному ничого нэ скажу. Иды отсюдова. Я на тэбэ сыльно обиженный.
– Интересно, за что?
– За Грышу. Грыша опысав, як ты за мною полудохлым ходыв, грязь мою подтырав. А як я очухався, ты и збижав. Мэртвому нэ стыдно помогты. А живому стыдно. Живой – опьять, значить, полицай замаранный. А ты партызан. А шо этот замаранный тэбэ спас? Не щитается? Батько твий другого мнения був. Сыльно другого…
Я насторожился.
– Вот вы, Дмитро Иванович, мне про батька моего Моисея Зайденбанда и расскажите.
– Токо наравне з Янкэлем расскажу. Его сюды прывэды.
Отвернулся к стенке и принялся крейду колупать. Она сыплется и кусками тонкими, и белым порошочком. На кожух, на руки его. Я про отраву подумал. Если б у меня был цианистый порошок, без думок приставил бы к его горлу гадскому. Тогда б он у меня все сказал.
Разозлился без предела.
– Ну, морда говняная, оставляю сейчас тебя без своего влияния! Некогда. Но ты не надейся! Я с Янкелем приду! Все скажешь! И Гришу своего не зови. Не поможет.
Винниченко повернулся. Пульнул в меня ошметком крейды, попал на плечо. Я отряхнулся. А следок остался.
Винниченко засмеялся.
– Дак ото ж…
У меня родился план сию же минуту забежать к Янкелю, привести его мольбами к Винниченке и выбить-таки сокрытое из Винниченковой души.
Но судьба распорядилась иначе.
Когда я с порога заголосил, что Винниченко гад и Янкель сейчас же обязан со мной пойти и душу из него вытрясти, Янкель сказал:
– Или ты зараз заткнешь свой поганый рот и сядешь в уголку тихо, или я тебе так врежу, что ты ляжешь и ногами будешь дрыгать до скончания веков.
Я замолчал и присел на табуретку возле этажерки в простеночке. Сел и сижу. Жду, что все равно вдарит. Лицо его ясно говорило про это.
Янкель начал:
– Ты что делаешь? Ты куда ходил? Ты по тылам противника ходил. Ты обманный маневр должен был совершить. Ты усыпить бдительность должен был. А ты что? Ты опять хипеж сделал. Ты дурной бесповоротно.
Я молчал от несправедливости. Потому что я не дурной.
– Что ты молчишь? Ты свое положение понимаешь? Оно тебе не мешает или что? Оно тебе на селезенку не давит?
– Давит. Я не виноватый.
– Виноватый… Ладно. Я виноватый. Я. С меня спрос за провал. Может, и лучше, что ты делаешь отход с обидой. Лучше запомнят. С добром когда уходят, забывают быстро. А обиду запомнят на носу. Согласен?
– Ну.
– Мне в спину визги твои поросячьи от Винниченки лупили, как мины. Артобстрел. Что ты к нему пристал, что ты его трусишь, як грушу?
– Надо! Он у моего батьки кое-что украл. И отдавать не желает.
– До войны украл?
– Не. После. Отец к нему из лагеря заходил. Тогда и доверился. А Винниченко украл.
– Откуда знаешь?
Я неопределенно мотнул головой.
Янкель не расспрашивал. А мне хотелось сказать.
Я безотчетно заговорил:
– Я тебе все равно. Меня не в счет. Ты меня и слушать не хочешь. Ты спроси, как я немца кокнул. Почему. Тогда по-другому заговоришь. Я не бандит с большой дороги.
– Заткнись! Ни слова я от тебя слышать не буду. Ни однисинького слова.
Янкель повалился на кровать в сапогах. Ногу на ногу положил, руки крестом под голову. Замолчал.
Потом выдавил:
– В три часа ночи подъем. Я разбужу. Сам из дома выйдешь. Дойдешь до шляха. Сменишь пару попуток в сторону Чернигова. С шоферами не болтай. Деньги заплатить я тебе дам. За Ягодным сойдешь в лес. И лесом своими ногами пойдешь до Мареничей. До пирамидки дойдешь, свернешь направо метров триста. Глубже в лес. И там меня жди. И ни с места. Сколько надо, столько и жди. Пожрать я дам. И чтоб ни одна живая душа тебя не видела. Сошел в Ягодном и пропал. Ехал в Чернигов и не доехал. Понял?
– Понял.
– Теперь слушай. Как ты это время жил, что делал, с кем водил знакомство – ни за что мне не говори. Если мне враги ногти рвать начнут – вытерплю. Но от своих я и не вытерпеть могу. Выдам лишнее от тоски. Фашистам бы не выдал. А своим именно от тоски могу дать слабину. Задурят голову. От тебя не требую. Если начнут мучить – говори про меня. Понял?
– Понял.
– Теперь про твоего батьку. В Остре балакают, что я с ним виделся. Я с ним виделся глаза в глаза. Я к нему в больницу приходил. Он меня оттолкнул. Чтоб ты знал. А к Винниченке он заходил. Сразу, как в Остре появился. Это правда. Зачем – черт знает. За тебя поблагодарить. И за тех, кто возле Десны лежит. Ты Дмитру спасибо сказал? За себя.
– Не. Не до того было.
– И правильно. Хоть и неправильно. У нас тут такой клубок заклубился. Пол-Остра надо благодарить, а половину по мордасам лупить до второго пришествия. У нас другая задача. Я тебе всего раскрывать не намерен. Ты себя уже зарекомендовал. Гриша дома присутствовал?
– Не. Я ж думал, мы с тобой пойдем вместе. А тогда и Гриша подтянется.
– Гриша подтянется. Гриша обязательно подтянется. Ложись спать. И не крути мне задницу.
Я заснул. Не от того, что Янкель приказал, а от расстройства.
Среди темноты я проснулся и спросил у Янкеля ясный вопрос:
– Янкель, ты тут живешь жизнь. И твои родители, и деды-прадеды. Неужели ж ты думаешь, что Музыченко, к примеру, или Оксана Дужченко, твои боевые побратимы, поверят, что ты их хочешь свести со света? Неужели ж они тебе иголки под ногти будут загонять?
Янкель молчал. Курил, а молчал.
Потом сказал:
– Нишка, у немцев в Германии своих евреев было видимо-невидимо. Тоже от дедов росли и жили рука об руку и плечом к плечу. А что получилось? Линия! Вот в чем вопрос. Линия и еще раз линия! Линия с человеком делает удивительное. Линия начинается в мирное время, а заканчивается ого-го где. Невозможно понять высоту. Расскажи про своего немца. В двух словах.
Я коротко рассказал. Туда и Субботин уместился, и Надя Приходько. И старики мои Школьниковы. И Букет. И смерть отца.
Янкель послушал. Загасил папиросу в стакане с недопитым чаем. Приказал спать полчаса.
Растолкал в три. Дал узелок. Денег немножко. Повторил задание. Вытолкал на большую дорогу.
Про маму я почему-то не спросил.
Сделал, как наказал Янкель.
Дождался в намеченном пространстве до глубокой ночи.
Янкель вывел меня не на большой шлях, а на кривую дорожку. Там стояла телега. Гора травы. Меня спрятал в траву. Сам правил конякой.
Ехали молча. Только сначала филины ухали. Я для бодрости им подражал, как когда-то в военные времена. Но Янкель цыкнул, чтоб не выделывался.
Ехали шагом.
Я заснул. Спал и думал. Может, про меня в Чернигове кому надо забыли или вообще в учет не приняли. А я тут шляюсь, людей баламучу. А если не ищут меня за немца, то остается только газетная установка на космополитов. Янкелевы опасения. Субботинские намеки. Ничего определенного.
Одно есть окончательное: Дмитро Винниченко и мой отец. И еще моя мама. Была она или не была? Куда делась? Почему не осталась при отце в больнице? Почему ее никто не видел после того, как она промелькнула на окраине Остра? Да и кто этот промельк видел? Неизвестность. И мне представилось в сонном состоянии, что нет и не было на свете ни мамы, ни отца, ни войны, ни газеты «Правда», ни Винниченки. И стало мне свободно.
От раскачки в подводе заболела каждая косточка. Я крутился. Толкал Янкеля. Он не обращал внимания словесно, но кнутом меня пару раз огрел. Через траву.
Наконец остановились.
Янкель скомандовал:
– Вылазь!
Перед моим взором обнаружилась партизанская стоянка. Землянка. Кое-какие строения на скорую руку. На скорую руку, а удержались за столько лет. И даже след от громадного кострища не зарос.
В кромешной тишине пели птицы, потому что начинался рассвет.
Янкель показал вокруг рукой:
– Тут будешь жить.
– Сколько?
– Сколько надо, столько и будешь. Пойдем в землянку.
Мы спустились.
В землянке сидела моя мама. Старая-престарая. Но точно она. Она ж не Гитлер, чтоб разводить двойников.
Она закрыла рот руками, и я услышал только тихий стон.
Вот что я узнал из ее пересказа.
Когда Айзик Мееровский послал их с отцом для срочного спасения колхозной животины, они постепенно быстро оказались в тылу превосходящих сил противника. Они скрывались по лесам и у людей. Но их рано или поздно выдали немцам.
Маме и папе повезло. Их не расстреляли сразу, а отправили в гетто в Боровичи. Там они пробыли долгое время – около восьми месяцев. Мама твердо запомнила этот срок, потому что она забеременела уже в гетто. По ее расчетам, в первый день пребывания.
Они с отцом словно сошли с ума в ту ночь, и, не сговариваясь, бросались друг в друга. Прямо на улице возле дома, из которого их могли видеть. Если не считать темноты.
