– Это же наш главнейший финансист! Голова от денег и деньги от головы! А вот, кстати, и он!
Передо мной сейчас же возник местами упитанный, но чаще худощавый мужчина. Нетерпение было написано на его лице. Нетерпение и благость, на носу его помещались очки – словно бы они там были с рождения, на руке – часы с бриллиантами, кои, между прочим, он тихонько прятал. От меня это движение не укрылось.
– Сергей Петрович, дорогой! – воскликнул он, ломая и прижимая руки к груди.
– Я… – вырвалось из меня.
– Нет, я! Как я рад! Как я рад! Нет! Не рад! Я просто счастлив видеть вас. Не помните ли вы меня?
От нежной пахло восхитительными цветами, и свежестью просто обдавало, обдавало и еще раз обдавало, и еще, и еще раз, что ни шаг – то свежесть.
– Я… – вырвалось из меня еще раз с таким отчаянием, будто бы и никогда не вырывалось до того.
– Конечно же, – подхватил сам себя мой собеседник, легонько сжал и тут же отпустил, – скромные служащие вашего департамента могут ли запомнить других верных, но скромных?
– Но…
– Понимаю! – глаза его являли собой живейшее участие, неясную мне мольбу и снова участие. – Не время сейчас о делах наших скорбных, но убежит ли кто своей судьбы, судьбинушки! Поверите ли, сперло, сперло в зобу от радости.
– Однако…
– Понимаю, понимаю, бал, но после бала, – тут он позволил себе прикрыть глазки, подхихикнуть и осклабиться, – после бала надо бы нам побезобразничать с цифрами.
– Помилуйте…
– Конечно! Это я вольность сказал. И в мыслях не было! Поверьте! И в мыслях!
И я сейчас же оказался снова в объятьях нежной дивы – до сих пор не понимаю, куда все пропадали и сейчас же возникали, просто сумасшествие какое-то. От нежной пахло восхитительными цветами, и свежестью просто обдавало, обдавало и еще раз обдавало, и еще, и еще раз, что ни шаг – то свежесть.
– Вы – бука! – сказала она мне, капризно скривив свой восхитительный ротик.
– Я?
– Вы, вы, вы, и нечего отпираться! Почему вы до сих пор меня не замечали? Почему? Как вы осмелились!
– Я…
– Послушайте, как бьется мое сердце!
Сейчас же моя рука оказалась в области ее груди.
– Ну? – спросила она строго.
– Что? – я стал пунцовым, как обварившийся рак.
– Бьется?
Я смог только судорожно кивнуть, так я был занят. Я был занят мыслью о ней.
– Куда? – спросил я какую-то глупость.
И вдруг вокруг меня потемнело, наступила мгла удивительной плотности. В ней то и дело различались фигуры, а затем она стала редеть, развеиваться, вернулись танцы, вот только мне стало казаться, что вокруг меня танцуют какие-то мертвецы, упыри и вампиры, свиньи, вдруг вставшие на задние лапы. Они хрюкали, лязгали зубами, чавкали, пыхтели и жеманились. Ближайшая свинья что-то нашептывала мне на ухо, обещая неземные удовольствия, а потом очередь настала вампира. Он рассуждал об устройстве школ и клялся мне в том, что совершенно бескорыстно любит детей. А потом на меня насели лохматые вурдалаки – их была целая куча, от них жутко пахло, просто несло – тлен, гниль, перебродившее пивное сусло. А после этого настала очередь упыря, и он доказывал мне, что существует большая разница между упырями, вампирами и вурдалаками. Вскоре же меня перехватил оборотень. Он несколько минут просил меня не бояться и поведать всю историю моей теперешней жизни, намекая на то, что ему ведомо и мое будущее. Потом он передал меня вепрю – тот рассуждал о клыках.
Несколько маленьких ведьм кружили вокруг в надежде меня перехватить, а когда им это удалось, они с хохотом стаи голодных гиен умчали меня в конец залы – там я попал в объятья к гоблину, тот просил не забывать об инвестициях, передавая меня старому троллю – этот рассказывал об инновациях и ссудах. Печальный грифон размышлял вслух об ипотеке, а гарпии – о культурном наследии. Сирены обещали хранить традиции, химеры – уклад и утварь.
Вдруг на полу образовалась груда мелких и скользких тел, напоминающих пиявок, а потом они взлетели, потому что их окропили шампанским. Шампанское лилось, шампанское попадало в рот и за шиворот, противно липло к ладоням, к спине, грудь невозможно было защитить от шампанского – оно пропитывало ее, казалось, насквозь, а кикиморы ложились на пол и слизывали шампанское с пола. На подносах разносили дымящиеся внутренности, печень всхлипывала, а в вазах лежали живые глаза – они мне подмигивали, тут же скакал нос, рядом с ним зашитый рот. Рот пузырился от чувств и подбадривал меня, мол, не дрейфь.
После моль превратилась в крысеныша, который начал рассказывать о будущем России – оно, в его представлении, было прекрасно. Совы ухали…
Прилетел белый аист, сел на паркет рядом со мной и заговорил о борьбе с коррупцией. Его оттеснила выдра, рассуждавшая о речном и земельном кодексе. Бобры пробились ко мне и повели речь о сохранении лесов, а двухголовый питон шепелявил и рассуждал о своих спортивных достижениях в плавании и лазанье по деревьям. Попугай рассказывал мне о национализме, но его перебила крыса – ту интересовал нацизм. А потом прилетела огромная моль, села на шерстяной платок к одной злой колдунье и отложила там яйца.
После моль превратилась в крысеныша, который начал рассказывать о будущем России – оно, в его представлении, было прекрасно. Совы ухали, перепела собирались в стаи, а вороны рассуждали об экономическом климате – он мешал им выращивать птенцов. Гекконов интересовали особенности транспортировки газа, а саламандра рассуждала о дефиците бюджета. В середине зала ковали чем-то тяжелым, а марабу интересовали цены на сбор урожая, и при этом он надеялся сдвинуть инфляционный потолок. Пара микробов занималась нанотехнологиями прямо посреди танцующих. Их можно было разглядеть в лупу, любезно предоставленную мне бородатым червем. Слизень сообщил, что цены выросли, и уполз, оставляя след. Какая-то клыкастая тварь подхватила меня под руку, устремившись под потолок. Там она расположила меня на люстре, сама уселась рядом и начала говорить о налогах, оттоке капитала и несовершенстве лесного кодекса.
Вскоре меня на бреющем сняла с люстры большая скопа. Та усадила меня на пол и спросила, не хочу ли я обложить налогом необложенное. В тот самый момент все разом пропали, а на полу зала закружились вальсирующие пары – все снова были люди – я боялся даже пошевелиться, потому что мне показалось, что шевельнись я, и у них немедленно отрастет хвост и по паркету застучат копыта. В этот момент возник дополнительный свет, сияние восхитительное, почти солнечное – его лучи пронзали тут и там – и чей-то голос возвестил:
– Его… Его… Его Высокопревосходительство губернатор Петр Аркадьевич Всепригляд-Забубеньский!
У меня перехватило дыхание, у всех присутствующих, похоже, тоже. Сейчас же все стихли и благоговейно расступились, и он появился, и он прошел по образовавшемуся коридору. Его Высокопревосходительство был среднего роста, худощав, нос крючком, рот тонкий, скорбный, одет в шитый золотом мундир с картины Ильи Репина «Заседание Государственного совета». Когда он шел, то одно плечо у него казалось выше другого, левая рука при этом была почти прижата к туловищу, а правая бодро махала. Походка, таким образом, получалась такая, будто бы Его Высокопревосходительство или все время ходит иноходью, или приволакивает ногу.
Но как только он остановился напротив меня, так все эти ощущения исчезли – такая от него исходила непомерная сила. Сила духа, разумеется.
– Не вы ли будете Сергей Петрович? – спросил он меня скрипучим голосом.
Надо сказать, что поначалу я даже не смог из себя ничего выдавить от охватившего меня почтения, восторга, полагаю. Он смотрел на меня, все тоже смотрели на меня, а я разевал рот и осознавал, с ужасом, разумеется, что ничего из себя не могу выдавить – ровным счетом ничего – разве что какие-то взбулькивания (все это так тривиально, так тривиально!).
Я разводил руками и всячески показывал, что, мол, так оно и есть, Сергей Петрович – я. Боюсь, это было неубедительно. Очень того боюсь. Очень.
– Виден истинный деятель, – сказал Его Высокопревосходительство, отвернувшись и указывая кому-то на меня, – виден по одному только положительному удостоверению, кое являет собой его вид.
Вернувшись ко мне, он продолжил:
– В деятелях русскому государству никогда недостатка нет и не будет. Отчизна, собственно говоря… – эк его перекашивает-то, эк его перекашивает! Деятель, истинно, истинно так. Ибо деятель и сказать-то о своих деяниях порой не в силах. Иное дело какой-нибудь пустобрех – тот наворотит, наскоморошничает – только держись. А тут… эх, как его разбирает-то. Ликом, ликом как весь скукожился. Загляденье! Да, вот так, господа! Вот у кого вам всем учиться-то надо. Вот! Служению, служению!
Кругом раздался одобрительный шепот. В этот момент в глазах моих выступили слезы, так как речь все еще не появлялась.
