– Если вы имеете в виду творца, – промямлил я, – то я совсем не против того…
– Ненавижу! – прорычал Павел Петрович.
– За что?.. Но я ведь тоже верю…
– Тоже… – повторил он ядовито, совсем меня изничтожив. – Да я не вас имею в виду. Вы добрый малый, хотя и много о себе думаете. Уж как я его не люблю!
– Кого же?
– Человека! Именно того, с большой буквы… Венец Творения. Всюду лезет, все его, все для него!.. Ну хуже любой твари. Хуже. Потому что вместо пятачка еще ковырялки себе всякие, от ложки до атома, выдумывает. И жрет, жрет, жрет. А чтоб остановиться, а чтоб вокруг посмотреть, а чтоб заметить…
– Так, так, – кивал я. – Со всем согласен. Как свинья.
– Если бы… – Павел Петрович замрачнел. – Свинья-то – скорее венец Творения.
– Но раз вы верите в само Творение…
– Другой гипотезы нет…
– …то и человек – создание. Зачем же тогда?.. Венец Творения – это, может, и сам про себя человек сказал, хотя Книга, по всему, тоже не им писана… Но ведь даже – «по образу и подобию»…
– Ах, как вы все схватываете! – Похвала была сомнительной в его устах. – На лету. Прямо цивилизованный вы человек – вот вы кто!
Кровь прилила к моей голове непобедимой волной постыдного воспоминания. Павел Петрович никак тут не был при чем… В каком же это классе проходили мы того, у кого этот самый человек с большой буквы? А именно: «Что сделаю я для людей! – крикнул Данко»… нет, «Высоко в горы вполз уж…» – и опять нет! «Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, то крылом волны касаясь…» Вот! «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…» «Часть шестая их в квадрате в роще весело резвилась…» Это уже другое, более человеческое, про обезьян… Так вот, наша учительница по литературе заболела, а ее замещала какая-то особенно выдающаяся, из районо, с чудовищным бюстом… ну, просто, когда мы сидели и царапали в тетрадках, а она ходила меж партами, то сначала на тетрадь склонялась, издалека, тень груди, потом сама грудь, наша головенка терялась в этой дышащей груде, а где-то наверху с трудом было разобрать особую ласковость ее взгляда и воркование, опять же грудного, голоса… А был это еще год, еще вовсю при счастливом детстве это было. Брат мой уже в университете учился и отличником там был. Почерк у него был замечательный и конспект образцовый. Вышло так (теперь это меня забавляет), что и он на своем втором или третьем курсе, и я в своем седьмом или восьмом классе проходили одно и то же – про «глупого пингвина», и я как раз накануне в его конспект заглянул, а там было написано, уже не для школы, а для Высшего учебного понимания, что Горький имел в виду под каждым животным, и «пингвин», кажется, был не то кадет, не то эсер… и тут наша высокогрудая заместительница задает сложный вопрос, будя инициативу класса, вопрос «на засыпку» (она, наверно, тот же университет кончала…) про этих самых животных, про аллегорию… Ну, никто не знает, все жмутся, потому что и вопрос поставлен так, что на него только сам же учитель и способен ответить, а я, вообще-то безынициативный, тяну, единственный, свою руку (которую надо бы отсечь по Евангелию…), дабы блеснуть… А у нее, надо сказать, когда она такое спрашивала, всегда была такая поощрительно-вопросительная приговорка: «Думайте, думайте!» И вот все думают, а я тяну руку. Она снисходительно улыбается, готовая выслушать наивную ребячью догадку, а я выпаливаю по писаному случайно подсмотренное и случайно запомненное, но, надо же, как удачно! – выпаливаю как свою собственную догадку. Тетка была, по-видимому, удивлена, но я от смущения уже плохо помню ее реакцию. Она продолжала развивать мысль, «которую я ей подсказал». И вот, когда мы все за ней писали, а она ходила по проходу, моя голова вдруг очутилась меж ее грудей, и, обняв меня сзади, она гладила меня по голове и приговаривала: «Головенка-то варит… варит головенка…» Но я не провалился сквозь землю и тогда, хотя именно в таких вот нечастых положениях, пожалуй, и проваливаются, не провалился и сейчас, когда это вдруг из-под толщи последующих стыдоб выволок… не провалился и рассказав весь этот мемуар Павлу Петровичу…
Уж как ему эта моя история пришлась по сердцу!!
– Нет, нет! И не говорите! Вы совсем не безнадежны… – хохотал он. – Я даже не предполагал.
Я ничего вроде и не выпил, но бутылка кончилась.
– Так вот, – произнес он, с удовлетворенной укоризной отметив ее совершенную пустоту, – и я вам тоже ставлю «пять». Не знаю уж, где вы это подсмотрели, но самый сложный вопрос сумели задать… Вы и не представляете, сколько я над этим бьюсь. Но в пейзаже на все есть ответ, даже на то, для чего человек, но почему «по образу и подобию» – нет ответа.
Теперь он осматривал дно стакана, так и так поворачивая.
– А для чего, собственно, создан человек? Это тоже вопрос весьма живописный. Почему художников тоже зовут творцами? Конечно, преувеличение, лучше было, когда – мастер… Художника в полном смысле никак творцом не назовешь. Он в лучшем случае пересоздал, но не создал. Но и Творец, хотя это его никак не исчерпывает, не есть ли величайший художник?.. «В начале было Слово…» А собственно, и не слово, а логос, знание… Значит, образ мира существовал раньше мира, до акта Творения? И это был не просто образ мира, даже божественный… Образ – был богом!.. Понимаете, с чем мы имеем дело? С художником. Всегда сначала образ, а потом картина. Это основа эстетики. Но картина ведь всегда для кого-то, для кого-то, кто способен понять или оценить. Ну, оценка наша, допустим, ему не важна. Он выше этого… А вот не верю, что не важна наша оценка! Не то, что мы похвалим, а то, что – поймем! Понимание, неодиночество – в этом смысл Творения, как и художественного создания. Чистым искусством, надо полагать, он не занимался. Да и никто, если вникнуть, не занимался. Это гордыня – искусство для искусства, унижение паче гордости. Все жаждут понимания, кто создает. А так, не понятно ли происхождение человека и зачем человек? Видеть Творение! Не только пользоваться им и составлять его, как и всякая Божья тварь, но – видеть! То есть понять и постичь. Поэтому, надо полагать, и создал он нас «по образу и подобию»… Иначе этого не понять, зачем уж человека – «по образу и подобию», чего ради? Не может же Творец боготворить сам себя, чтобы копировать венец Творения с себя же?..
Он окончательно перевернул стакан как доказательство.
– А кто тот, для кого создается картина? Ну, обычная картина?..
– Народ, – сказал я, – люди… – уточнил я, и опять неточно.
– Заказчик! – вскричал Павел Петрович.
– Кто же у самого Бога заказчик? – очень удивился я.
– А образ мира, который раньше мира? Но это я только предполагаю… Это не так, но… А ведь и заказчик раньше художника, а?
Он торжествовал, будто подсказывал ответ уже не мне, а самому Богу.
Мне нечего было ему ответить. Я мог лишь кивнуть.
– Если бы я мог поставить так вопрос, – глубокомысленно сказал я, – то я бы поставил его именно так… – Про себя же я решал задачу: переводил крепость «Кавказа» в крепость «Русской», чтобы уточнить объем выпитого Павлом Петровичем в водочном эквиваленте. Я почти сосчитал, но не был уверен в последних пятидесяти граммах: 0,75 или 0,8 был «Кавказ»? Именно посреди этих пятидесяти граммов проходила в моих расчетах граница меньше литра или больше литра.
– Есть одна любопытнейшая гипотеза на этот счет… – мечтательно сказал Павел Петрович. – Даже не гипотеза, а миф, но боюсь, что нам его будет уже не потянуть.
Судя по тому, как я стремительно обиделся насчет своих умственных способностей, литр моим старшим другом был уже выпит…
– Вы не так меня поняли, – ласково читал мои мысли Павел Петрович. – Я не вас, а себя имел в виду… Собачьи-то деньги у меня все вышли…
Как я обрадовался повороту! Я просто не смел сам предложить… Но у меня – были, были! Хотя тоже немножко «собачьи», не то на туфельки ребенку, не то… уж не помню. Какая разница! Были, есть, будут!
– Только где вы сейчас возьмете?
– Это не беспокойтесь, – сказал Павел Петрович. – Этого хватит, – сказал он, забирая у меня пятерку. (Я вытащил их три, все, какие у меня были…) – Этого хватит, – сказал он, забирая и вторую и внимательно и заботливо провожая взглядом третью, дабы я не опустил ее мимо кармана.
Он совсем не шатался, а как-то даже прочнее стоял на ногах и мягче, будто пол стал земляной… Он не спеша все прибрал. Не забыл и выключить муфельную печь, зря я беспокоился. «Спас нерукотворный» был прислонен назад к стенке, предварительно им поцелованный.
– А когда реставрируете… – я робел задать неточный вопрос, – вы тоже… вступаете… в контакт?..
– Конечно, – сказал он, именно в этот момент и прислоняя доску к стене. – Но это другое. Икона, какая бы ни была, даже нерукотворная, писана человеком, не то что само Творение… Там я в контакте с Творцом, – он сказал это так легко, как будто сел в трамвай или вошел в контору, – здесь – с верой человека, иногда истинной, иногда нет, иногда, – тут он задумался, – и со своей верой…
