– Смотри, и даже семочка осталась. – Бугор невозмутимо взял шкурку за хвост и выбросил за окно, в поле. – Щас мы другую топнем. Замри по новой… – Бугор снова изготовил инструмент в виде семечки и сапога и повторно занес ступню.
В этот момент внизу хлопнула металлическая дверь, и машинист раздосадованно произнес:
– А, черт! Чен, наверно. Щас охоту спугнет.
Раздались шаги по лестнице, кто-то поднимался по ступеням в кабину. Дверь отжалась еще больше, и в получившуюся щель, смешно озираясь по сторонам, просунулась лохматая щенячья морда. Щенок перепрыгнул через порог и оказался в теплой кабине. Он повилял хвостом и вприпрыжку понесся сначала обнюхивать бугра, как старшего, а потом – Аверьяна, второго по главности экскаваторщика. Вслед за щенком на пороге возник третий член экипажа, Сережа Чен, второй, неглавный, помощник, а попросту говоря, подсобник.
– Кого это ты приволок? – спросил бугор. – Зачем он тут? Твой, что ли?
– Наш теперь будет, – засмеялся в ответ узкоглазый мужичонка. – Твой и мой, – он кивнул на Аверьяна, – и его тоже. В общем, на бригадном довольствии…
Сережей, кроме рано умершей матери, Чена не называл никто и никогда, даже жена-кореянка. Чен была его фамилия, а сам Сережа, несмотря на вполне русское имя, был чистокровный кореец. Советский кореец. Правда, это было поначалу, первые сорок лет его жизни дома, в Казахстане. Потом, после разлома, советским он быть перестал, а казахским – так до конца и не получилось, невзирая на восточную свою близость к местному населению. Рос Чен в Аркалыке, богом забытом городишке посреди тургайских степей. Поначалу там стояли почти одни чумы или, может, юрты. Но потом, когда стали разрабатывать найденные там бесчисленно алюминиевые бокситы, открыли разрез, протянули коммуникации и понастроили пятиэтажек, место это стало потихоньку превращаться в город, с памятником Ленину, вечно не работающим и не отапливаемым Домом культуры и постоянной нехваткой электроэнергии, которую всю почти забирал на себя Аркалыкский разрез. Электричество не отбирали лишь у космонавтской гостиницы, которую построили тут же, в городе, в конце шестидесятых. Космонавты после полетов, то ли начиная с самого Гагарина, то ли уже после него, валились с неба все в одном примерно месте – километрах в восьмидесяти от Аркалыка, и первые реабилитационные дни проводили именно в этой спецгостинице, пока их не вывозили на Большую землю, в саму Москву.
Казахов, тех, что были местные, начали переселять в пятиэтажки, и многие поселялись в хрущобные однушки вместе с телками, баранами и очагами для разведения огня с целью приготовления привычной степной пищи на живом пламени, а не на этом шайтанском – без дров. Юрты же свои раскидывали посреди помещения, в центре единственной комнаты, и спали там на полу, внутри. Многие из новоселов продолжали ходить до ветру в прямом смысле – во двор, не признавая керамический казан с ручкой и не желая осквернять новое принудительное жилище. Сколько Чен себя помнил, он всю жизнь работал на луке, с другими корейцами, и сызмальства, и потом, когда уже вырос и отслужил в стройбате. Лук он выращивал репчатый, самых обычных и понятных сортов – круглый, твердый, с сухой шелухой – и очень много, потому что выращивать его умел и никогда не ленился. Это уже потом, когда город стал расти и оттеснять Чена от его луковых дел, это место заняли казахи, местные и пришлые, но по уговору с новой клановой властью.
Объявление, что вывесил северный вербовщик, Чен случайно обнаружил на доске в карьероуправлении, куда привез на продажу мешок лука, последний из двух оставшихся у него после рухнувшего бизнеса. Решение они с женой приняли в одночасье – российский заполярный Ковдор по-любому для работящего корейца будет лучше Тургайского края, с луком или без лука. Последний луковый мешок ушел ровно на взятку в кадры управления взамен на липовую справку о стаже работы подсобником экскаваторного машиниста на «ЭШ-15/70».
Хрущобку свою Чен продал за тенге, с потерей обменял их на рубли и вскоре попал на Верхний Ковдорский, как раз в тот самый по времени года тусклый промежуток, коротко зажатый между двумя затяжными длиннотами – световой и бессветной. Именно в такие дни солнце над железорудным карьером плавно выкатывалось из горизонта не самым своим светлым краем, лениво светило, совсем чуть-чуть, и снова заваливалось куда-то вниз и вбок, а потом пропадало из виду совсем, и полярный день отступал уже окончательно. А такая же длинная ночь, как раньше день, наоборот, незамедлительно, в считаные дни начинала набирать беспросветные обороты, темно-серые поначалу, а уж потом и вовсе черные…
– …Ну, вот сам и корми. – Бугор недовольно покосился на собаку. – А то, вишь, на бригадное довольствие замахнулся…
Между тем щенок быстро освоился в новом пространстве и сунул нос под аппаратурный шкаф. Оттуда стремглав выскочила недобитая на семечку мышь и в отчаянии заметалась по кабине. Щенок весело гавкнул и погнался за грызуном. Аверьян с Ченом расхохотались:
– Ишь, крысолов… – А Аверьян добавил: – Ты, бугор, теперь на семочках своих здорово сэкономишь. С таким подсобником.
– Откуда взял-то? – бугор улыбнулся в ответ и сменил гнев на милость. – Чего он жрет-то, кобелек твой?
Петро протянул вниз указательный палец, заскорузлый и темный, получившийся таким от многолетней экскаваторной жизни, и приманил им щенка. Тот радостно подскочил, забрал бригадиров палец в пасть, весь, целиком, и немножко почмокал в поисках питательного результата. Ничего вкусного в этом не оказалось, тогда он слегка прикусил палец острыми зубками и вопросительно глянул на бугра. Бугор оттаял окончательно:
– Глянь, боится меня, разрешения спрашивает, покусать чтоб. – Он взял кутенка на руки. – Ладно, живи, дохлятина. Кличут-то как щеняру?
– Да я хотел Апрелем назвать, ко дню рождения как бы, первого у меня, – обрадованно доложил начальству Чен. – Первый апрель – никому не верь, нормально?
– Ну, Апрель так Апрель, – добродушно разрешил бугор. – Только чтоб не срал здесь, ну и не пысал нигде тоже. Нигде вообще, в экскаваторе. Считай, как в танке. – Он ухмыльнулся, довольный найденным образом, и добавил: – «Три танкиста и собака» – кино такое было. Они там тоже все разных наций были, как у нас.
– Ты чего, бугор? – искренне удивился Аверьян. – Это ж собака. Какая ж собака где живет гадить будет? – Он сделал на пальцах козу, вытаращил глаза и страшно пошел на бугра с щенком на руках. – А кто насрет тут или еще чего, то мы того порешим, шкуру обдерем, а самого на мясо пустим. Понял?
Щенок часто-часто заморгал, соскочил с бригадировых рук и в испуге забился под кресло. Чен еще раз благодарно подхихикнул в сторону бугра и весело уточнил Аверьянов прогноз:
– И еще на колбасу сготовим. С кашей… Грешневой…
– С какой еще грешневой? – не понял Аверьян. – Под гарнир, что ль?
– А вы, чего, не знаете? – на этот раз удивился Чен. – Это ж корейское блюдо, народное. Самое лучшее из всей еды – ну, когда берут пса лишнего и растят его потом. В убой…
– Зачем в убой? – спросил Аверьян. – В какой убой, в армию, что ли? В резерв?
– Почему в армию? – успокоил бригаду Чен. – В армии своя кормежка есть. А это как для праздника, ну, как деликатес вроде. Вот смотри… – Он подошел к пульту управления, убрал в сторону схему электрических маркировок, забытую наладчиками, и поставил ладонь вертикально на ребро. – Во-первых, не кормят их, кого в убой, неделю почти и пить тоже не дают, чтоб внутренняя кишка совсем очистилась, ну, от говна там разного и вообще. – Он передвинул ладонь чуть правее и поставил ребро по новой. – Потом пить дают много, до отвала, одной воды. Потом она проссытся до конца, и уже кишка тогда станет чистой окончательно и помытой вроде как изнутри. – Он еще подвинул руку и пристукнул ей для пущей убедительности. – Теперь смотри: дают жрать много, кашу грешневую запаривают и мешают со всякой приправой, ну, там острое разное, корейское в основном. А потом, как обычно – лук, чесночок, по вкусу. И дают… – Больше продвигаться Ченовой ладони было некуда, поверхность пульта закончилась, и тогда он стукнул ребром по старому месту, откуда начал объяснять. – Теперь снова смотри: она все сжирает без остатка, потому что наголодалась, и набивает сама себя, кишку в смысле, изнутри, уже чистую. И вот тут, сразу после, пока переварка не пошла, ее в расход пускают, в убой. И всегда по-одинаковому: берут за ноги задние – и головой об стенку. Или об дерево, чтоб наверняка, потому что об стенку – по косой получается и не убить можно тогда. А об дерево – всегда убивается. – Подсобник перевел дух и завершил деликатесное повествование. – Ну а потом все как обычно – разделывают: мясо – на жаркое или рагу, кто как, а колбасу кишковую – пекут и едят, кишка-то сырая была потому что… Вот! – Он по очереди победно посмотрел на бугра, Аверьяна и притихшего Апреля и поставил завершающий в этом деле аккорд – рубанул ладонью прямо в середину пульта. Пришлось как раз по красной кнопке аварийного отключения систем, включая автоматику на трехфазный ввод, силовой, тот, что с фидера.
