Ну, поймала колючку.
– Это у тебя в провинции учат такому самохвальству? Скромнее надо быть, деточка! – поучает замзавша, сосредоточенно выговаривая каждое слово. Себе пытается доказать, что вчерашние градусы уже выветрились и новый допинг пока не требуется. Злятся алкоголики, завязавшие хотя бы мысленно.
– Да это я не о себе… Это не моя рецензия… на диск авангардного композитора. Свежий принт, только что выпущен – так что с информационным поводом все в порядке, – кривит душой Криста. Не проверяла, считается ли изданием Евина запись. – В материале всего четыре тысячи знаков… Считая пробелы! – Криста протягивает заранее распечатанные странички. – Автор у нас привлекался… Знаменитый искусствовед с мировым именем…
– Она мне объясняет! – одергивает замзавша, прочитав имя рецензента. – Что я, Матвея не знаю? Ты еще гусей пасла в своей деревне, а мы с ним уже первую бутылку виски распили!
Матвей и выпивка? Она что-то путает…
А «она» натыкается на скептическую Кристину морщинку, подсвеченную живым взглядом, и, раздувая из искры пожар, отказывается читать текст.
– Звони всем обозревателям! Где бы ни были – чтоб к пяти часам обеспечили меня кондиционным материалом! – кричит барыня секретарше и, не вставая с кресла, наклоняется к нижнему ящику стола, выдвигает на всю длину и не сразу, но нашаривает, что нужно. Потом, после возлиянных манипуляций чуть не сверзившись на пол, поднимает красное лицо с налитыми кровью глазами: – Вы еще тут? Кыш отсюда! За работу!
Скоро десять вечера, а контрольную полосу все не несут…
Криста уже третий раз собирается к верстальщикам – хотя бы помаячить перед их глазами. Может, сжалятся и отпустят ее с миром?
Оттягивает поход. Сегодня вредная выпускающая. Упакована на все сто, а без оскорбленно-брезгливого лица никогда ее не видела. Всегда предъявляет себя в комплекте с обидой. Чем-кем недовольна? Вряд ли именно мной, но от этого не легче. Кто из нижестоящих прикасается к ней, тот и пачкается ее желчью.
Криста снова смотрит на экран компьютера, где пока написано только три слова. Родила лишь заголовок очередной заметки, который все равно поменяют рирайтеры. В голову не приходит ничего путного, но и просто так, без дела, без мыслей сидеть очень уж муторно. Хотя что теперь торопиться… Маршрутку ждать почти бесполезно: пассажиров мало, а если эти опасные дребезжалки с безбашенными водителями еще ходят, то слишком редко, раз в час. На везение не рассчитывай… Придется, наверное, тащиться домой на метро, с двумя пересадками, через центр…
Все-таки сбегаю еще разок…
По пути к чаемому освобождению Криста заскакивает в туалет, чтобы сэкономить время потом, когда отпустят.
Зачем прихватила с собой прозрачный файлик с Матвеевой статьей? Куда его пристроить? Не удерживается на бобине с туалетной бумагой, падает с крючка для сумок. В зубы его…
Перед тем как закрыть дверь кабинки, Криста высовывается на скрип входной двери. Та самая выпускающая… Только когда дама пожурчала рядом, за тонкой перегородкой, и вышла в коридор, не подходя к умывальнику, Криста начинает расстегивать брюки…
После тщательно моет руки – «за себя и за того парня». Поднимает голову и над раковиной в зеркале видит два обиженно-брезгливых лица: свое и Василисин профиль. Неслышно вошла, как лисица.
Выходит, кислая рожа – это здешняя униформа? Все ее носят, без исключения. И я тоже.
– Ну, как там было у Евы… – Приземистая Василиса даже не спрашивает, а свысока одаряет возможностью рассказать.
– Вроде я отличилась… – удается произнести без вызова.
Какой камертон помог Кристе настроиться на Василисину волну? Как будто распрямилась пружина, которая начала сжиматься еще вчерашним вечером.
– А у Евы… – остраненно повторяет Криста хвост Василисиного вопроса. Сдерживает себя, чтобы не потщеславиться причастностью к чужому богатству. – У нее как всегда – высший уровень. С самого начала и до самого конца, когда шофер отвез нас домой. Пятерых: мы с Эриком – на переднем сиденье, Матвей с Линой и Игумновым сзади. Кстати… – Криста включает громкую сушилку, дожидается, пока та перестанет выть, и, выдержав приличную паузу, продолжает в том же духе, не совсем веря, что так уверенно, так высокомерно говорит именно она: – Матвей вот написал блестяще о Еве. По-моему, отличный материал для субботнего приложения. Если хочешь, могу тебе прямо сейчас показать. – Криста кладет сухую уже ладонь на прозрачную оболочку статьи, пристроенной на тумбочке возле раковины.
– Ну, давай… Ничего тебе… – Василиса голосом и взглядом выделяет «тебе». Доходчиво подчеркивает, что делает одолжение именно Кристе. – …тебе не обещаю… Почитаем…
Оставив Василису пудрить носик или что еще там делают правильные женщины, Криста вприпрыжку спускается по широкой лестнице. Может, напечатает хотя бы в своем приложении к приложению. Добилась главности пока раз в квартал – самостоятельно выпускает интеллектуальный глянец о книжной отрасли…
На последнем повороте из освобожденного, никак не мотивированного любопытства Криста останавливается и задирает голову: Василиса степенно шествует на самый верх, в пустыню с кабинетами главных начальников.
Не от меня зависит
Василиса
«Она отличилась! Жаль, я не видела, как было на самом деле! – мелькает у Василисы. – Да я… эту Кристу… – Она оглядывается. Никого на этаже. Мелко крестится, шепча про себя: – Прости, Господи! – Раскаянная мстительность проходит не сразу, ее излета хватает, чтобы еще подумать: – И Ева хороша! Мне, мне должна была поручить сольную партию. Пусть теперь пеняет на себя».
В кабинет главреда Василиса проникает бесшумно, как дым. В правой руке – заметка, свернутая тонкой трубочкой. Как хлыстиком постукивает ею по высокому голенищу сапога, чтобы обратить на себя внимание. Ефим, уставившись в столешницу, говорит по телефону, но приподнимается, услышав легкие ритмичные удары.
– Сиди! – негромко, почти только губами говорит Василиса. Но он ловит ее команду и возвращает поджарую задницу в кресло.
Василиса тоже садится.
Хотя до ее места в самом конце длинного дубового стола, перпендикуляром стоящего к Ефимову престолу, доносится только «да… да… хорошо…», наметанный глаз считывает еле сдерживаемое раздражение и явное несогласие.
Разъединившись с неприятным абонентом, Ефим вскакивает, бежит к Василисе и, прикладываясь губами к тыльной стороне кулачка, держащего трубку из бумаги, сетует:
– Наш олигарх вызывает. Самолет через час. Извини, кризис. Может, удастся отспорить пару штатных единиц… И так уж насокращал людей. Не сердишься? – Он заглядывает Василисе в глаза. – Что тебе привезти из Лондона? Вернусь через пару дней.
Она ничего не говорит.
Молчание – это прием, конечно. Помогает, когда сказать нечего. Не жаловаться же, что из-за намеченного свидания напрасно задержала няню, напрасно использовала отговорку насчет дежурства – через два дня надо будет для мужа что-то новое выдумывать…
Удается держать чуть высокомерную паузу: нельзя разрушать нечаянно найденный, но такой выгодный образ домины. И насчет подарка тоже лучше не подсказывать. На свободе его фантазия будет щедрее.
– А у тебя дело? – Ефим как за соломинку хватается за Матвееву статью. Берет ее из обцелованной руки, быстро пробегает глазами и сразу подписывает в печать. – Извини-извини. Подвезти? – ненастойчиво предлагает, глядя на часы.
И хотя Василиса мгновенно соображает, как можно использовать время, высвобожденное от свидания (по пути к частному аэродрому владельца газеты есть уютность старой восстановленной церковки), но все же отказывается. Нельзя впускать шефа в тайный сегмент своей жизни. Не сегмент даже, а изолированный слой. И хоть возник он не так давно, незадолго до прихода в газету, но быстро переместился в глубину. Как самый важный, самый секретный и самый не связанный с наземной постройкой. Ничего из прошлого и настоящего в эту святую глубину не просачивается.
От прошлого, впрочем, она отгородилась на первой же исповеди. Честно рассказала батюшке, как между первым и вторым замужеством поиграла роль Дневной Красавицы (Бунюэль, Катрин Денёв) на рижском пляже.
Повеселилась тогда…
Наносила на лицо боевую раскраску, раздевалась до мини-бикини телесного цвета и садилась на отшибе в позе Иды Рубинштейн с портрета Серова: опорная левая рука чуть сзади, вполразворота, ноги перекрещены и взгляд… Мышеловка с ебом в глазах вместо сыра. Мгновенно слетались самодовольные козлы, не ведавшие, что их роль – второго плана и даже кратковременный контракт не предусматривается. Мужики, хоть и самые испорченные, привязчивы. Сразу норовили породниться, оставить отпечатки губ на Василисиных небольших, но изящно-энергичных холмиках. Она не поощряла, а они принимали простую брезгливость за гордую сдержанность. Еще больше распалялись.
