– Вот ваш сын и вернется домой, а бандитов и террористов необходимо примерно наказать! А ваш сын должен вернуться к семье.
– Если вы это сделаете… А то он ни меня в живых уже не застанет, ни мать, извелись мы совсем в ожидании…
– Ну вот, если завтра ты и на суде про этих убийц так складно расскажешь, то и сын твой завтра-послезавтра уже дома будет.
– Отчего не рассказать, что и как оно было… Все подробно скажу.
– Лица тех, кто в людей стрелял, хорошо помнишь?
– Как я мог запомнить тех, кто снаружи стрелял?
– Про них забудь. Ты тех узнать должен, кто самолет угонял и людей загубил.
– А как мне их узнать? Я же на полу все время лежал.
– Узнать их несложно, все там перед тобой сидеть будут. Когда судья спросит, они ли это были, кивнешь и подтвердишь. Лица тех, кто самолет угонял, помнишь?
– Разве их забудешь?
– Вот они-то и людей поубивали, должны за это ответ понести.
– Ну, наверное, вам лучше знать, что это они убили…
– Следствие уже все установило. Но хорошо будет, если такой честный человек, как вы, который сидел в самолете, подтвердит выводы следствия. Этим вы и государству поможете, и своему сыну.
Тот начальник, который, похоже, был по чину старше других, проводил старика и довез его до дома тбилисских родственников на служебной машине с шофером.
– Завтра мы на вас надеемся, – уважительно попрощался начальник КГБ, крепко пожимая руку нужному свидетелю.
Последний день суда, день вынесения приговора, назначили на тринадцатое августа. В тот день в Тбилиси стояла поистине невыносимая жара. Власти хотели как можно скорее завершить процесс, несмотря на то что многие детали дела все еще были совершенно неясны.
В течение тех тринадцати дней обвиняемые взглядом в зале суда искали родителей и близких, Нателла все так же, взглядом спросила Гегу, не беспокоит ли того что-нибудь, – матери казалось, что у сына что-то болит. Гега таким же образом дал понять матери, что с ним все в порядке. Нателла была уверена, что в тюрьме что-то произошло, хотя ничего об этом не знала – но она была матерью, которая всегда чувствует сыновью боль. Гега знал, что мать переживает за ту боль, которая его действительно мучила, но с первого же дня суда он старался быть веселым и улыбаться как раз для того, чтобы эту боль скрыть. Гега был отличным актером и легко убедил присутствовавших в том, что на протяжении всего процесса был совершенно беззаботен. Точнее, он вел себя так, чтобы произвести впечатление беззаботного человека на всех, и в первую очередь на мать, но как раз ее он и не смог обмануть. В действительности Геге было сложно играть эту роль – Тина не была беременна. Он в первый же день увидел это, но еще оставалась крошечная надежда на то, что живота нет потому, что она уже стала матерью. В первый же день Гега долго прилежно вглядывался в живот Тины, и Тина догадалась, что он ждет от нее ответа. Она осторожно, совсем незаметно, отрицательно качнула головой, и Гега понял, что все кончено.
В суде, во время перерывов, на протяжении тех тринадцати дней до вынесения приговора Гега мог задать Тине прямой вопрос. Мог узнать, что произошло, когда и как, но он испугался той правды, которую мог услышать от жены. Суд закончился, но Гега так ничего и не спросил у Тины о своем ребенке. Он решил, что сейчас для него надежда важнее правды.
Последний день суда, день вынесения приговора, начался показаниями монаха, который обратился к судьям и ко всем присутствующим:
– Я был и остаюсь духовным наставником этих людей, поэтому вся ответственность за то, что они сделали, лежит на мне. Они еще очень молоды и могут исправить допущенные ошибки, еще могут принести пользу обществу и нашей стране, поэтому я прошу, проявите к ним милосердие. Подумайте о том, что уже достаточно жертв и смертей, которые последовали за их проступком, и если обязательно нужна смерть кого-то из виновных, то главный виновник – это я. Пусть мое наказание будет достаточным для спасения этих молодых людей…
Судья грубо прервал его речь, а кто-то из зала зло пошутил: «А если тебя не расстреляют, что сделаешь?» В действительности это не был вопрос, но отец Тевдоре смиренно ответил любознательному анониму:
– Дома у меня есть старая карта Грузии, на которой обозначены почти все деревни и церкви, я буду ходить по этим деревням и молиться.
Когда монах сел, в зале еще долго стояла гробовая тишина: он первым произнес на процессе слово «смерть». Эту тишину прервал судья, срочно вызвав того пожилого свидетеля, с которым душевно побеседовали прошлой ночью в здании КГБ.
Судья уважительно обратился к свидетелю и попросил рассказать все, что он помнил, и тот искренне начал:
– Плохое это было дело, очень плохое. Тогда я тоже лежал здесь, в Тбилиси, в больнице, а когда почувствовал себя немного лучше, поспешил домой. До сих пор сержусь на жену за то, что она уперлась, лети, мол, самолетом, в автобус не садись, так будет лучше для твоего здоровья, а то в моем возрасте не до самолетов. Я ей сказал, приеду поездом, там не так трясет, как в автобусе, а она – нет, самолетом лучше, может, к последним мандаринам успеешь, все уже собрали, а у нас и те погниют, что еще остались. Знаете же женщин, как вобьют себе в голову…
– Пожалуйста, говорите по делу.
– По делу скажу, все, что я здесь слышал, – правда. Вот этого священника я не помню, остальных в том самолете помню, их разве забудешь, там такое творилось, врагу не пожелаешь…
– Значит, вы подтверждаете, что эти обвиняемые именно те, кто пытался угнать самолет?
– Я же сказал, начальник, что этих в самолете хорошо помню, а вот священника не припоминаю.
– Значит, подтверждаете, что, кроме упомянутого вами обвиняемого, всех остальных сидящих на скамье подсудимых вы хорошо помните как террористов?
– Этих всех помню, а священника не припоминаю. Борода-то у одного их друга была, но его здесь нет, и еще… у того борода была светлая, а у этого черная, и он на того не похож, тот был другой…
– Я не спрашиваю о других, мы говорим о тех, кто сейчас перед вами, и о предъявленных им обвинениях. Вы подтверждаете, что именно эти террористы пытались угнать самолет, пассажиром которого вы были?
– Это были они, начальник, врать не буду.
– Подтверждаете, что за их попыткой вооруженного угона самолета последовали жертвы?
– Конечно, жертвы были, даже погибшие были, раненые и ушибленные, как начал самолет падать, людей так пораскидало, что…
– Вы можете конкретно указать, кто из обвиняемых был вооружен, и из какого именно оружия угонщики стреляли в пассажиров?
– Что у них было, я не знаю, начальник, я крестьянин, не разбираюсь в таком. Но когда мы сели, в нас солдаты стреляли, так у тех у всех автоматы были…
– Вы подтверждаете, что обвиняемые были вооружены?
– Эти? Конечно, разве без оружия угоняют самолеты…
– Конкретней. Вы можете сказать, за чьим конкретно выстрелом последовала смерть или телесное повреждение, то есть ранение, кого-либо из пассажиров?
– Как же сказать? Стрельбы было много, я все время на полу лежал и, пока стрельба не закончилась, головы не поднимал.
– А когда стрельба прекратилась и вы встали, наверное, увидели вооруженных людей, которые сейчас сидят перед вами.
– Я сел, но встать не смог – мне было очень плохо, и во рту так пересохло…
– Наверное, увидели кого-нибудь из них с оружием в руках?
– Да, начальник, вот этого видел, хорошо помню. Это был он, потому что я его по телевизору видел, а как то кино называлось, не помню…
– Оружие помните? Какое оружие было у террориста?
– Бомба у него была, начальник, в одной руке, но не такая, вот про войну, что в кино, нет, круглая была бомба, в одной руке…
– А во второй?
– Во второй? Сказать, начальник?
– Скажите, вы все должны рассказать. Все, что знаете и помните, вы здесь как раз для этого, рассказывайте.
– Не знаю, начальник, что говорить, как бы делу не навредить.
– Суду для выяснения дела важны все детали.
– Значит, сказать, начальник?
– Да, расскажите суду, что было во второй руке у этого обвиняемого?
– Стакан.
– Какой стакан?
– Обычный стакан, кому было плохо, так он им воду приносил.
От этого совершенно неожиданного ответа судья ненадолго растерялся и поэтому со следующим вопросом обратился к свидетелю со значительным опозданием:
– А потом?
– Потом он и мне принес воды, и я немного пришел в себя.
– А потом?
– Что потом, начальник, их смерть грехом будет…
У старика свидетеля вначале задрожал голос, по щеке скатилась слеза, а потом он, не сдерживаясь, громко разрыдался…
Судья объявил перерыв.
После перерыва старика свидетеля в зале, конечно, уже не было.
Несмотря ни на что, даже на то, что слово «смерть» уже второй раз прозвучало в тот день, жестокость приговора удивила не только обвиняемых и их родителей, но и присутствовавших в зале сотрудников КГБ. Приговор, который зачитал судья, был совершенно неожиданным для всех: Тину приговорили к четырнадцати годам заключения, всех остальных – к расстрелу.
