– Знаю, – сказал Важа, несмотря на то что в действительности не знал, что сделал бы этот человек, если бы замена приговора зависела от него, и на какое-то время оба замолчали. Важа не сказал Шеварднадзе правду потому, что пока еще была надежда спасти сыновей.
Молчание снова нарушил Шеварднадзе:
– На смягчение приговора всем шанс невелик, но я все-таки смогу спасти одного из твоих сыновей. Мы столько лет знакомы, и ты до сих пор ни разу ни о чем меня не просил.
– Я и этого не просил.
– Поэтому-то я и хочу спасти хотя бы одного из братьев, я уже говорил с Москвой об этом…
– Как?
– Тому, кто больше заслуживает смягчения приговора, наверное, и заменят…
Важа встал на ноги и собрался что-то сказать, но неожиданно у него пересохло в горле, и он не смог вымолвить ни слова. Шеварднадзе решил, что тот хотел поблагодарить Секретаря ЦК и показал рукой, мол, не стоит благодарности. Важа снова попытался что-то сказать, но безрезультатно, и медленно двинулся в сторону двери. Когда он открыл дверь, Секретарь ЦК встал, приблизился к нему и почти шепотом, по-дружески спросил:
– Ты кого бы предпочел?
Важа почувствовал, что, если Шеварднадзе сейчас скажет ему что-нибудь еще, он может скончаться на месте, и он намеренно громко захлопнул дверь. Хлопнул дверью и ушел.
Понятно, зачем это придумали, но автор рассказа остался неизвестен.
После вынесения приговора Тину, как заключенную, уже осужденную, должны были перевести в женскую колонию, а остальных – в камеры смертников, располагавшиеся в подземельях древней Ортачальской тюрьмы. Им оставалась всего одна ночь в тюрьме КГБ, и монах попросил того самого охранника, которому тайно подарил Евангелие от Иоанна, выполнить его последнюю просьбу.
– Завтра меня уже не увидишь, переводят.
– Знаю.
– К смертникам.
– Знаю.
– Расстрела буду ждать.
– Знаю.
– Последнее желание ведь всем исполняют?
– Скажите, я постараюсь.
– Знаешь, где сидит Гега?
– Знаю.
– А Тина?
– Ее камеру тоже знаю.
– Можешь сделать так, чтобы они увидели друг друга?
– Этой ночью?
– Это последняя ночь, больше они уже никогда не увидятся. Это и есть моя последняя просьба.
– Женский этаж не мой, а без ключей я туда не попаду.
– Любовь отпирает все двери…
– А когда мы поговорим о той книге, батюшка?
– Когда ты откроешь первую дверь любви, после этого. Это здесь же, на верхнем этаже…
– Еще много таких дверей меня ждет?
– Много, но некоторые открыть будет легче.
– Первая дверь всегда самая сложная, ведь так, батюшка?
– Давно хочу тебя спросить, как ты попал сюда на работу, и все время забываю. Все время удивляюсь, и все равно забываю…
– Об этом, батюшка, я расскажу, когда вернусь.
Охранник посмотрел на часы, потом улыбнулся монаху и спокойно, очень спокойно сказал:
– Я сейчас прямо и поднимусь, думаю, время подходящее.
– Время всегда одинаковое, – сказал монах, скорее самому себе, и перекрестил уходящего охранника.
При свете висящей в коридоре лампочки охранник снова посмотрел на часы и ускорил шаг. Он быстро прошел коридор и завернул направо, поднялся по лестнице и с шумом положил на стол перед своим спящим начальником Евангелие от Иоанна.
– Что это?
– Книга.
– Я вижу, что книга.
– У заключенного отобрал.
– Разве им помогут молитвы? Мой дед был дьяконом, и что? И ничего, он все время молился в церкви, а сейчас во дворе той самой церкви и лежит, в конце нашей деревни… Хоть бы до моего возмужания дожил, а так в городе он всего два раза побывал…
– Начальник, я хочу ключи от верхнего общего, надо заключенного ввести, у него желудок расстроен, а нижний засорился, и мастера до утра не будет.
– Какого заключенного?
– Фамилию не помню, за консервное дело сидит.
– Твой заключенный?
– Мой.
– Чем же таким вы их накормили?
– Своими же консервами.
Начальник от души расхохотался и вытащил ключи из ящика стола.
– Поскорей пусть справит, уже ночь, ты же знаешь, по правилам запрещено.
– Но если с ним что-нибудь случится, с нас же и спросят, только хуже получится.
– Ты что-то в последнее время очень поумнел, на мое место метишь? Командовать захотел?
Теперь уже рассмеялся охранник, но не так сердечно, как его начальник, и пошел дальше. Он прошел в самый конец коридора, потом поднялся на верхний этаж. Свернул влево и стал пересчитывать камеры. Остановился у седьмой камеры слева, вначале оглянулся на полутемный коридор, потом постучал ключом в дверь. Ответа ждать не стал и отпер замок. Гега стоял, и охранник тихо, еле слышно, произнес:
– Выходи скорей.
– Что случилось?
– Меня монах попросил.
Гега и охранник быстро прошли коридор и повернули направо. Потом поднялись по лестнице, охрана верхнего этажа удивленно спросила, куда посреди ночи ведут заключенного.
– В девятнадцатой его жена, на пять минут, потом поведу обратно.
– Ты знаешь, что тебе за это будет?
– Если они сейчас не повидаются, то больше уже никогда не увидятся. Его сегодня к расстрелу приговорили, завтра в Губернскую переводят.
– Его камера освобождается, вот туда тебя и определят.
– Ты мне ключи не давал, я их насильно отобрал. Если потребуют объяснений, так и напиши.
Охранник вырвал из рук дежурного по этажу ключи от камер и вместе с Гегой углубился в коридор. Гораздо больше, чем дежурный по этажу, был удивлен Гега, который прошептал охраннику:
– А я так ни разу и не пошел к монаху.
– Когда?
– До ареста, он все время меня ждал…
– То-то и оно, – сказал охранник и остановился у девятнадцатой камеры. Осторожно постучал, приоткрыл дверь и впустил Гегу в камеру.
Тина, босая, в одной белой рубашке, сидела на стоявшей прямо напротив двери койке. Койка была у стены с окном, на окне виднелись решетки, но за ними, снаружи, была еще одна стена, построенная из давно потерявших свой цвет кирпичей.
Тина сидела босая и ничего не говорила, а только слушала сидевшего рядом с ней Гегу, осторожно, очень осторожно, поглаживавшего Тинины пальцы:
– Не думай об этом… Моего деда тоже приговорили к расстрелу, но он спасся. Я ношу его имя. Когда его должны были расстрелять, ему тоже было двадцать три, и он по-мегрельски сказал Берия, что не боится смерти, а поговорит с ним потом, когда и тот тоже там окажется. Ночью его вывели из Метехской тюрьмы и поставили спиной к Куре, мой дед попросил не стрелять ему в спину, хочу, мол, смотреть смерти в глаза. Они прицелились, выстрелили и специально, по приказу Берия, промахнулись. Оказывается, потом мой дед только о том и говорил, что Берия поступил с ним хуже, чем если бы просто убил… Он и сейчас жив, ты же его помнишь, на нашей свадьбе он все время целовал тебя в лоб и плакал… И меня не расстреляют, не бойся, обязательно что-нибудь произойдет, и меня не расстреляют…
В дверь очень вежливо постучали, и Гега встал.
– Иду, – сказал Гега очень тихо и снова сел, крепко, очень крепко сжал правой рукой пальцы Тины, без которых так соскучился, и заплакал так, как когда-то в детстве, когда во дворе позади дома нашел мертвую птичку.
Выходя из камеры, Гега, пока охранник запирал дверь, еще раз посмотрел на Тину, которая сидела на койке. Такой он ее и запомнил – сидящей на тюремной койке, босой, с мокрыми от слез глазами…
Несмотря ни на что, в Грузии все же верили, что угонщиков не расстреляют. Некоторым так хотелось, чтобы этого не случилось, что они сами же и придумывали разные версии, самой распространенной среди которых была версия Сибири. Говорили, что приговоренных смертников не расстреливают, а посылают на бессрочные работы в Сибирь, на секретные советские объекты, так, мол, будет и с угонщиками. В действительности же советская власть их расстреливала, но версия Сибири была плодом фантазии тех людей, которые даже виновных не считали заслуживающими смерти. Приговоренных к смерти расстреливали, но в исполнение приговор приводился далеко не сразу: руководство любой республики должно было дождаться официального подтверждения из Москвы. Как правило, этот процесс сильно затягивался, иногда даже на несколько лет. Поэтому до сих пор трудно поверить и совершенно непонятно, почему по отношению к угонщикам самолета проявили такую поспешность – их расстреляли через полтора месяца после вынесения приговора, третьего октября. Хотя, быть может, и наоборот: более чем понятно, почему так усердно старались не медлить власти советской Грузии.
Официально ничего не объявляли, родителям и членам семьи ни тогда, ни потом ничего не сообщили, но информация о расстреле Геги и его друзей все же просочилась. Поскольку альтернативных источников информации в условиях советской власти попросту не существовало, грузины узнавали новости, и все то, что советское правительство тщательно скрывало от своего народа, только по западным радиоканалам. Третьего октября – в тот же день, как приговор был приведен в исполнение, – «Голос Америки» передал и эту скорбную информацию, но большинство все же не поверило, что Гега уже мертв, ведь надежда никогда не умирает.
