3 апреля
С возрастом начала и сама находить особенный сорт прелести в физическом дискомфорте в его не относящихся к экстриму проявлениях. Мне иногда нравится быть голодной – прислушиваться к нарастающей слабости. Недавно перед публичным выступлением ощутила сильное волнение, а потом вдруг поняла, что это мне нравится, – потому что интересно разложить его по полочкам. Сделать его физиологическим уравнением. Рассмотреть со стороны. Очень нравится физическая усталость. Когда долгодолго идешь куда-то (а я прохожу по городу огромные расстояния) и потом в какой-то момент обнаруживаешь себя совершенно обессиленной – и если не искать лавочку или такси, а продолжить какое-то время идти, то появляется такое интересное ускользающее ощущение. Как будто чувствуешь себя немножко не собой. Умеренная монотонная боль, вроде эпиляции, из той же серии.
Это очень интересно.
Мне очень, очень, очень, в непередаваемой степени, стыдно. Но я это сделала.
Пошлейший шаг. Веками отработанная женская уловка.
Я поступила как завоеватель, не из благородных римлян, а из гуннов-кочевников, диких, сильных, жилистых, с жестокими и безразличными, как монотонный вой степного ветра, глазами. Помню, когда еще студенткой журфака читала о них у Аммиана Марцеллина, мне показалось романтичным, что они презирают стены. Дома казались им зловещими гробницами, и они опасались даже спать под кровлей. Как это похоже на меня саму – я тоже всегда задыхалась в четырех стенах, под крылом родителей, в семье, в офисе – и всегда стремилась к бездорожью и ветру, свистящему в ушах.
Да, я поступила как варвар, предпочитающий прямую атаку изысканному военному плану. Я начала нарушать его, Олега, территорию.
Я начала ему звонить. По вечерам. Сначала мне было интересно – возьмет ли он трубку. Потом я каждый раз будто бы вызывала на дуэль – только непонятно, кого именно – его, врунишку, или собственное эго.
Мне почти сорок. Я – взрослая девочка. И прекрасно знаю, что по негласному городскому этикету женатому любовнику можно позвонить только на мобильный и только в будний день, часов до шести вечера. А еще лучше – прислать эсэмэску. Если уж решилась на то, чтобы встречаться с женатым, будь деликатной. Будь easy. Глотком одуряющего кислорода, свежим мартовским сквозняком. А не газовой камерой. Только так.
В тот вечер ко мне заехала старая приятельница Лида, она привезла ром и воодушевленно объявила, что собирается делать мохито. Высыпала в бутылку чашку сахара, но потом выяснилось, что льда и мяты у нас все равно нет, так что мы по-свойски устроились на подоконнике, сделали бутерброды и отхлебывали странноватое переслащенное пойло прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу.
В такие моменты вдруг понимаешь, насколько хрупкая это категория – время. Я так явственно помнила, как та же самая Лида заезжала ко мне в ту же самую квартиру, и мы точно так же сидели с бутербродами, только нам было по двадцать три года, и мы, считая моветоном тратиться на ром, пили кисловатое «Арбатское» вино.
Нам было двадцать три, и мы были самой весной и нежностью, разве что матерились как матросы, но то был не зов крови, не родовая память, заставляющая буднично изрыгать грубости, но почти трогательная попытка казаться циничными и беспринципными. Почему в самом нежном возрасте так хочется слыть циником, а когда взрослеешь и в один прекрасный момент обнаруживаешь, что какой-нибудь доктор Хаус – Ромео по сравнению с тобой, это почему-то не радует, а, наоборот, заставляет стремиться к новому сорту камуфляжа – казаться нежнее и светлее.
Нам было двадцать три, и Лида плакала, потому что была безответно влюблена в какого-то лысеющего профессора, лик которого прятала в бумажнике, как драгоценную святыню, но показать не желала («Все равно он тебе не понравится!»). Она сидела на подоконнике, поджав одну ногу, и на ней было красное платье и пластмассовые бусы, похожие на спелую смородину.
И вот спустя столько лет она снова сидела в такой же позе, с этой пиратской бутылкой, и на ней тоже было что-то красное, только вместо пластмассовой смородины – разноцветные сапфиры, которыми красиво играло заходящее солнце. Лида не плакала. Но дело было не в настроении, а в выдержке, многолетней самодрессировке – истерички слегка за двадцать легко открывают шлюзы и орошают слезами попавшийся на пути подходящий предмет от собственной подушки до дружеского плеча, истерички же под сорок овладевают даром держать себя в руках хотя бы в присутствии третьих лиц. В Лидиных глазах была космическая, предельная грусть, а это куда хуже, чем слезы.
Происходящее казалось мне водевилем. Худший сорт дежа вю и прямое доказательство того, что меняются только декорации, но не суть вещей.
Она уныло рассказывала о ком-то женатом, умеренно бородатом и имеющем докторскую степень по философии. О ком-то, кто несколько лет назад поймал ее в полупустом пабе на крючок Герарда
Реве – кому-то так страстно рассказывал, а Лида вмешалась, и женатый-бородатый сначала удивился, что существуют на свете живые бабы, знающие о Реве, а потом разглядел и тонкую талию, и высокую грудь, и модную красную помаду на губах. Так удивился, а потом так залюбовался, что отодрал Лиду в туалете того же паба, а та была и рада, потому что сочла это удачным, ни к чему не обязывающим приключением, которое поможет «раны зализать». Есть люди, которые вечно зализывают раны, такое впечатление, что они никогда не были цельными, у них все время кровоточащая дыра в груди, и Лида как раз из таких. Женатый-бородатый казался идеальным кандидатом на роль пластыря для раны – он был темпераментным, остроумным, но совсем не в ее вкусе.
Но все, конечно, в итоге обернулось так, что потенциальный пластырь стал самой болезненной из «дыр» в ее бедном латаном-перелетаном сердце. Сначала были прогулки по бульварному кольцу, сидр в темных пабах, многочасовые разговоры о внутренней алхимии, поцелуи в подворотнях и секс везде, где только находилось уединенное местечко. А потом Лида поймала себя на мысли, что женатый-бородатый прочно оккупировал ее сознание, снится, вызывает бешеную ревность – южную такую, кинематографическую, когда хочется, процедив: «Уууу, сссука!», запустить в стену стакан, чтобы он разлетелся вдребезги.
И вот она сидела у меня на подоконнике и казалась мне такой несчастной, постаревшей девочкой, что я решила ее отвлечь и рассказала про Олега. Конечно, немного сгустила краски. Страдательный падеж – в целом не мое амплуа, я всегда предпочитала творительный, но как хорошая подруга намеренно преувеличила: мол, мы с тобой одной крови, обе обездолены и ранены, и вынуждены проводить воскресенья в одиночестве (хотя положа руку на сердце, я бы убила каждого, кто посягнул бы на мое воскресенье). Лида слушала-слушала, а потом и говорит:
– Для тебя, конечно, не секрет, что все они врут, что в плохих отношениях с женой. А знаешь, как проверить, так это или нет?
– И как же?
– А ты позвони на его мобильник, когда будешь рядом, и посмотри, какое имя высветится. Знаешь, как мой меня записал?
– Иван Иваныч Иванов? – еле сдержалась я от оскорбительного для Лиды смешка.
– Хуже. «Гараж. Гарик».
– Ну и ну, – удивилась я. – «Алё, гараж» настоящий.
То, что сказала Лида, всю ночь не шло у меня из головы.
Сегодня я брала интервью у человека, который увлекается боди-модификацией. То есть вживляет себе под кожу стальные шарики, шипы, ядовитой кислотой вытравляет причудливые фигурные шрамы, а на логичный вопрос «зачем?» выдает улыбку Джоконды.
Его зовут Тимофей, ему уже за сорок, и у него рожки.
Рожки. Настоящие. Две выпуклости под кожей.
– Долго приживались, заразы, – сетует он, немного стесняясь диктофона. – В первый раз не получилось. Один шарик загноился, пришлось вынуть оба. Не буду же я с одним рогом, как дурак, ходить.
Я изобразила понимание, ободряюще улыбнулась и кивнула как можно более энергично: еще бы, зачем как дураку с одним «рогом» под кожей разгуливать, что люди-то подумают. Еще решат, что ты не крутой модификатор тел, а просто с лестницы упал и шишку набил.
Еще у Тимофея раздвоенный язык. Тоже сложная операция – раны на слизистой затягиваются долго, отек держался несколько недель – ни поесть нормально, ни поговорить. И потом еще шепелявил месяц, даже логопеда пришлось нанять, чтобы приспособиться.
– Увидел фотографию в британском журнале и не мог успокоиться, как хотелось себе такое же.
– А девушки как реагируют?
– Им нравится, конечно, – Тимофей будто бы даже удивился такому вопросу. – Говорят, что ощущение, как будто целуешься сразу с двумя. А еще я могу есть суши без палочек. Захватывать языком, как игуана муху.
– Эффектно. Но наверное, трудно найти «своего» человека, когда выглядишь так?
– Ну почему же. Я женат уже два года, – Тимофей продемонстрировал фото на коммуникаторе; блондинка, чем-то похожая на Клаудию Шиффер. – Но у нас договоренность, что, если у кого страсть, ни в чем себя не ограничиваем.
