Но мне привиделась – Вологда. Забежавший мальчик, должно быть из хорошей семьи, на почте висел на телефоне. В дисканте звенела истерика: Прокурор говорит! Слышите? Тут убийство – на углу Чапаева и Фурманова!.. Слышите?.. Убийство!..»
Мы не стали дожидаться. Толпа уже собралась. Молодка редкой красоты голосила над поверженным телом. Я так и обмер. Ритуальное причитание!.. Древний обряд, однако, перебивали негромкие, миролюбивые реплики зрителей: «Чего ревешь? Не помрет твой голубь. Очнется…» Видать, прокурор, по юности лет, порол горячку. Убийство предотвратили ударом кирпича по затылку. Отключили драчуна. Выпавший нож кто-то уже притырил: не дошло бы до протокола. А девка разливалась рекой о злых и завистливых людях, сгубивших доброго сокола. Ее грубо одернули: «Пошто сама, блядь, сунула ему нож в руку, когда он спьяну полез драться? Вот и съездили по кумполу. Уберегли от тюрьмы парня…»
В неистовом изумлении, обрывая плач, она описала собрание ясноглазыми – ни единой слезинки – очами. И меня как полоснуло.
– Да-а, люди добрые. Сунула ему ножик… Сама-а. Так я ж его – люблю-у-у!..
Не сказала – пропела. И, прислушиваясь к струнам в груди, бесстыдно воспроизвела: «Я ж его, бандита, люблю-у-у!» Видимо, слово «люблю» ей доставляло удовольствие. И ну – вопить, по традиции…
Сует тетрадку: читай!
«…Стенограмма суда
Переправила на Запад»
Вживаюсь. Игра на тетради ведется уже в четыре руки. Силюсь уразуметь. Вести с того света. Папирус. Думаю попутно: «Продолжение следует». Стараясь не щелкать ножницами, Мария стрижет письмена, как травку, и бросает щепотками бумажные макароны в кастрюлю: Арагон, Твардовский… Знатный выходит суп. Эренбург… Не шурши карандашом!.. Шаламов. Старому другу. Гинзбург… Солженицын… Не надо было соваться. У него другие заботы. Но какова мотивировка! Писатель должен зарабатывать славу у себя на родине… Сбор подписей… Вигорелли… Кто такой Меникер? Вику Швейцер из-за тебя выгнали с работы… У Голомштока вычитают зарплату за недачу показаний… Передай Даниэлю… Дувакин…
Белые письмена струятся по Дому свиданий. Будто телетайп. Или сердца перестукиваются. Только зачем эти безбожные обороты? Зарабатывать? Славу? Ничего я ему не должен… За Павловского можешь больше не волноваться. Требует покаяния. Грозит разоблачить. Тогда – второй срок… Обыски! обыски! Нынче идет охота на волков. Высоцкий… Но мы попробуем. Не правда ли, мы еще раз попробуем?..
Вижу, светлеет лицом, переливая в меня правильность и ареста, и лагеря. Волки. Семья. Производство. При случае зальем кипятком и сплавим в нужник из кастрюли прокисшую лапшу. Смеемся для отвода глаз. Дурим. В каком ухе звенит, когда исполнится? А за окном паровоз просится на разгрузку. Гудит и гудит, треклятый, предлагая себя обыскать, прежде чем запустят в производственную зону. Опять завезли уголь. Ребятам подъем. Аварийка. И круглую ночь – как северное сияние – мечутся в небе сполохи электросварки…
Как они искали, обкладывали!.. Поздно вечером идем по Воровского, забыли дома письмо, назад с Арбата, а Мария говорит: «Смотри! Под аркой!..» И действительно, в десяти шагах катится по тротуару блуждающий огонек. Кто-то обронил сигарету. И хоть бы какая тварь! Под аркой сырой холод. Ни шороха. А сигарета еще тлеет… Толкает локтем: «Давай заглянем!..» Но я не из храбрых. «Ну их. Пускай следят. Привидения. И потом, это, может быть, просто какой-нибудь грабитель на работе. Не надо мешать…»
Мария дерзка и воинственна. Полная противоположность. Друзья острят: «У вас обыкновенный симбиоз – актинии и рака-отшельника». Согласен. Индустриальный роман. Знала, выходя замуж: посадят. Только она не любила, когда я, все чаще, с ней об этом заговариваю. «Не накликай! – скажет. – Пожалуйста. Слова – сбываются…» А я не накликаю. Мне важно уяснить ситуацию, подготовить почву… Так мы толком в итоге ничего не разработали. Ни как ей жить без меня, ни что нам делать на следствии… Висим в воздухе…
Однажды мы ходили по Ваганьковскому кладбищу, и я что-то несу на заграницу, как обычно, что нет-де известий от нашего бедного автора… Три года, как отослали… Жди, когда арестуют… Она слушала-слушала и:
– Не греши, – отвечает. – Обещаю, если буду жива. Как ты просил. Рядом с матерью. Но я напишу на камне. Вырежу буквами. Или на медной табличке. Возле твоей фамилии…
Я, понятно, одобряю. То-то будет номер. Зловредный автор, на глазах у всех, лежит себе преспокойно в земле. Не достанут. А рукописи, как перелетные птицы, откочевали в чужие края. Больше к этой теме мы с ней не возвращались. До настоящей погони было еще далеко…
Впервые о появлении Абрама Терца на Западе я услышал при обстоятельствах самых ординарных. В ИМЛИ тянулось всегдашнее заседание нашего сектора советской литературы, на полтора десятка персон. Толстенькая брюнетка-референт, приглашенная из другого отдела академии, зачитывала годичный обзор откликов на соцреализм и советские достижения в каверзной зарубежной печати. Порядок таких обзоров, по иностранным источникам, утвердили прошлой весной, с 59-го года, с целью, очевидно, повысить боевитость академической науки материалами спецхрана. На барскую ногу, силами референтов, привычная демагогия оснащалась секретными сведениями, требуя от нас наступательных ударов на широком идеологическом фронте. Все устало зевали… Как вдруг переводчица с английского и французского металлическим тоном, отрешенным от суеты и собственной заинтересованности, внятно произнесла мой постыдный псевдоним. «Наконец-то! – пронеслось. – Вот Машка удивится!.. Обрадуется!..» А вышколенная брюнетка и бровью не ведет. Обвыкла, что ли, в недрах спецхрана, в нетях буржуазных изданий выцеживать живые крупицы, высаживать имена? Мне, правда, вскоре послышалось, что экзотическое имя она немного смаковала, как женщина без степени, но доверенное лицо, или, возможно, как еврейка с языками, с легким оттенком загробного превосходства. Дескать, не спите, доктора и кандидаты, старшие и младшие научные сотрудники: объявился на Западе загадочный самозванец, родом незнаемо кто и откуда, паук, плетущий рукописную паутину якобы в Советском Союзе. Плетет здесь, публикуется – там. Может быть, фальшивка. В зарубежной прессе на сей счет имеются разные версии. И – выдержками, в обратном, дурном переводе с иностранного. Но все-таки можно узнать, догадаться… По блеску глаз…
Все как-то затаились, вражеские вылазки вносили в ученую нашу жвачку электричество детектива. У меня с первой секунды, помнится, только уши зажглись. Беззастенчиво, словно у мальчишки. Ничего не выражаю на слепой физиономии. Сижу прямо, нога на ногу, будто так и надо. Но уши-то, уши на мне беснуются, растут. Текут уши. Куда их денешь? Как спрячешь? Это не рукописи – уши. Хоть беги вон из класса! С каждым упоминанием уши у меня, как вампир, наливаются новой, бордовой плотью. Ничего не чувствую, не сознаю, кроме своих ушей. Проклятые! Пьют кровь! Глянут случайно, обернутся сослуживцы, и – пожалуйста, восседает среди них, с поличным, ужасный, ушастый Абрам Терц. Голыми руками хватайте! И не нужно доказательств…
Все, однако, с вожделением смотрят не на меня – на толстуху. Ну и пулемет! «Энкаунтер», «Культура», «Эспри». Цитатами, цитатами. Убийственными уликами. Люди, будьте бдительны!..
С окончанием доклада подлетает Мехмат. Прозвище у него такое, сложенное аспирантами из рабочего имени-отчества нашего говоруна, за расчетливую скорость, должно быть, на холостом ходу и заводной темперамент в тактике партийного двигателя, с бескорыстной трескотней и петушиной, великодушной риторикой. Всегда на линии огня, на переднем крае – Мехмат.
– Эврика, Андрей! Я разгадал по стилю. Никакого Терца в действительности – нет. Фикция! Фальшивка! Сфабрикована ловким западным журналистом. Цитаты выдают. Нельзя представить, чтобы автор, живущий в Союзе, знающий нашу страну, историю, психологию, и вдруг приписал бы Сталину – «мистические усы». Менталитет не тот! Ляпсус иностранца! Вам, например, не пришло бы в голову… Какой советский допустит подобную оплошность? Мистика – в нашей жизни? «Небесный Кремль»? Анахронизм! Ошибка! Подделка!..
И поскакал дальше Мехмат. Напряженно улыбаюсь. Мямлю в спину: «Да-а… по всей вероятности… Михаил Матвеевич… трудно предположить… фальшивка…»
Уши на мне – как два фонаря – горят…
С другим сослуживцем плетемся восвояси. Свежо. Метель задувает. Под шапкой ушей не видно. Зажглось электричество. Можно подышать. Мы с ним соседи, семейственно, возле Института, и после советского сектора, обыкновенно раз в неделю, проветриваемся, беседуя, переулками, у Никитских ворот, провожаем друг друга, иногда захаживаем, приятельствуем на расстоянии, как старший он меня опекает, учит жить, посвящает в закулисные хитрости, спаниеля подарил, дивного пса, от своего помета, беспартийный, ладный властям и людям не враг, благожелательный литератор. Хоть и нет его больше в живых, пусть останется у меня анонимно – просто честным, милым моим, безобидным сослуживцем на белоснежной улице…
