– Да, говорю, не поняли мы ничего, – дядя Гена отложил книжку в туманно-синей обложке, – Ты маялся чего-то, лопотал… Думали, плохо тебе. Хотели уже врача звать. А ты, вроде, успокоился, заснул. Потом подруга твоя пришла, потом сестра. Ты просыпался, разговаривал с ними. Правда, заговаривался… А кто тебя знает, мож, ты всегда такой спросонья… Потом снова уснул, отвернулся к стенке, даже храпеть начал. Мы смеялись…потом заходит Наташка медсестра, со шприцем. Укол тебе делать. Мы на нее сильно ругались. Говорим, парень маялся, только заснул, не буди. А она даже матом на нас: пошли, мол… сама знаю, что делать. За плечо тебя повернула. И спрашивает так: «Он давно не дышит?». Тут мы и охренели…
Он помолчал, явно переживая заново события. Посмотрел в потолок, покосился на меня.
– Мы, ведь, думали ты того… совсем… – доверительно сообщил он, – Синий, губы черные. Я такого никогда не видел – испугался, аж трясло… Наташка не растерялась. Сразу санитарку за дежурным врачом отправила, давай тебя по щекам хлестать…
– Это она мне кричала «Валя, дыши»? – спросил я.
– Хрен знает, тут все орали… – махнул рукой дядя Гена, – Я потом две пачки за вечер скурил… Ладно, живой.
Он улыбнулся мне и, явно, чтобы перевести разговор на более приятную тему, показал туманно-синюю книгу:
– Уже четвертую читаю. Вроде интересно мужик пишет, захватывает. Но вот чего-то все время не хватает. Чего-то мямлит он иногда – не поймешь…
– Она, – сказал я.
– Кто? – спросил дядя Гена.
– Андре Нортон – женщина, – объяснил я.
– Да, ну… – дядя Гена недоверчиво посмотрел на обложку, – Баба?
– Да, – кивнул я.
– Тьфу, – дядя Гена отбросил книжку на тумбочку, – А я-то думаю, что такое… Баба!
Весь остаток дня он смотрел телевизор, а вечером снова взялся за книгу. Читал ее теперь с выражением кислого недовольства на лице, недоверчивым хмыканьем и короткими злыми смешками. Я почему-то ощущал легкое чувство вины. Видимо, перед Андре Нортон.
Под самый Новый Год к нам привезли этого алкоголика Сашу, со сломанным позвоночником. Его положили на койку, где вместо сетки был щит из досок. Он смотрел по сторонам огромными газельими глазами, в пушистых ресницах. Морщил в недоумении изможденное, когда-то очень красивое лицо. Его тело ссохлось и сгорбилось от спирта. Живот уходил под ребра, кости таза торчали сквозь желтую кожу. Казалось, вместе с плотью он утратил и половую принадлежность и был похож на фантастически условного гуманоида. Он просил пить хриплым голосом. И медсестра налила ему стакан воды. Но его пальцы не могли удержать скользкое стекло и он пролил воду быстрее, чем донес до рта. Тогда ему налили еще один стакан и выдали длинную трубочку от капельницы, чтобы он пил через нее.
Где-то в половину двенадцатого по телевизору начался голубой огонек, а мы с дядей Геной разлили по стаканам красное вино, которое уже неделю пряталось под моим матрасом. Мы налили немного деду Роману и буквально две капли Саше. Саша опрокинул стакан над иссушенным ртом, потом встал и, неуклюже шатаясь, выбежал из палаты. Скоро его привели охранники. Он отбивался, хотя непонятно было, как он вообще может двигаться с такой травмой. Его полночи привязывали скрученными простынями к раме кровати. Он бился и перетирал простыни об раму. Охранник ударил его дубинкой, но, похоже, Саша не чувствовал боли. Доза реланиума на него тоже не подействовала.
В ту ночь дежурила Наташа. Вместо встречи Нового Года ей пришлось всю ночь просидеть в нашей палате и следить за бьющимся в алкогольном психозе Сашей. Она жаловалась, что в ее дежурство всегда происходит что-то нехорошее, и санитарки говорят, что она, наверное, много грешила в жизни, поэтому ей и выпадает вся эта гадость.
Я спросил ее, зачем она так кричала, когда я перестал дышать. Она сказала, что не кричала – просто била по щекам и говорила: «Дыши».
Под утро я отправился побродить по коридору на костылях. Потому что Саша очень раскричался и снова прибежал охранник, который угрожал отбить Саше дубинкой гениталии. В туалете было очень накурено и холодно – видимо, курили анашу и открыли окно, чтобы проветрить. В открытую дверь одной из палат был виден полуголый женский силуэт, покачивающийся на парне со сломанной ногой. Парень лежал, закинув руки за освещенный мертвенно синим телевизионным светом бритый затылок, утопая лицом во тьме. Толстая и белая от гипса нога торчала в сторону, и на ней висело откинутое одеяло. Слышался пьяный смех и подбадривающие выкрики. Кто-то, громко ругаясь, искал штопор. В другом конце коридора, сквозь закрытую бело-клеенчатую дверь ординаторской курлыкало тихо что-то рояльно-классическое. А на лестничной площадке мужик прижимал к стене смешливую санитарку. Одна рука у него была в гипсе и держалась под прямым углом к телу на специальной подставке, а другую заковывал стальными обручами аппарат Илизарова. Мужику приходилось маневрировать ногами и бедрами, и это вызывало у него и санитарки приступы удушливого смеха.
Я вернулся в палату. Алкоголик Саша вращал огромными черными глазами и, со своими прядями черных волос на вспотевшем лбу и диким взглядом, был похож на индийского актера в порыве танца. Он просил отпустить его, скрежетал зубами, а из его красивых глаз текли мутные слезы. Медсестра Наташка сидела на моей постели, вертела в пальцах маленькую чайную чашку и слушала дядю Гену, который рассказывал о производстве поролоновых валиков. Оказывается поролон в России производят только на двух заводах, а его племянница – стала любовницей алюминиевого магната Быкова, и теперь уехала в Америку, где имеет счет в банке на двести тысяч долларов…
Алкоголик Саша умер в реанимации неделю спустя. Он вышел из психоза, но у него началось воспаление легких. На антибиотики требовалось две тысячи рублей. Но его мать отказалась платить – сказала: я устала, пусть умрет. Она кормила его вареными яйцами и поила соком, когда он был еще в психозе. Старая толстая женщина, с короткими седыми волосами.
Когда меня выписывали, дядя Гена крыл матом главного хирурга и плакал от злости – у него никак не срасталась скрепленная стальной проволокой коленная чашечка. Назначали новую операцию и еще месяц в больнице – шестой месяц. Он выгребал из тумбочки коричневые пакетики с мумие и пластмассовые бутылочки витаминов, похожие на погремушки, и бросал их горстями в открытую форточку. Андре Нортон загадочно поблескивала туманно-синим из-под кровати.
Медсестра Наташка принесла мне пирожок с капустой из столовой, когда я собирал сумку. Я сказал «спасибо». У этой Наташки была изумительная задница. И трусики танга, которые просвечивали сквозь белые медицинские брюки.
Дом встретил меня застарелым нежилым холодом, знакомыми узорами трещин на бугристой штукатурке, задернутыми шторами и пустым холодильником.
– Я же просил тебя ночевать дома, – сказал я Наташке.
– Я ночевала, – ответила она возмущенно, – Я каждую ночь тут спала. Один раз только на работе осталась, с девчонками, когда Новый Год встречали.
– Я же просил тебя… – тупо повторил я, сидя на холодной, до ломоты в заднице, табуретке, – Тут дня три не топили. Вон, пар изо рта идет.
– Я, правда, ночевала! Просто, у меня печка не топилась. Я не знаю, как ее топить. Она не хочет…
– Ладно, – я махнул рукой, – Неси дрова.
Она вышла, хлопнув дверью. Я кое-как сел онемевшим от холода задом на ледяной пол у печки и открыл дверцу поддувала. Оттуда тонкими струйками посыпалась серая зола – поддувало было забито.
Я встал и прошел в зал. На письменном столе, абсолютно голом и пыльном, лежал пейджер. У нас не было пейджеров, поэтому я удивился, взял его и стал читать сообщения, нажимая на холодную скользкую кнопку. Сообщения адресовались Ольге – так звали Наташкину подружку, и, видимо, это был ее пейджер.
Я нажал в очередной раз, и на экране появилось: «Ольга, я у Артема, перезвони ему домой. Наташа». Я положил пейджер и отошел.
Мы затопили печку и легли спать, потому что было уже поздно. Дом постепенно нагревался. Теплый воздух расходился поверху, живыми тяжелыми волнами. А от пола все еще било холодом, как невидимым всепроницающим излучением, от которого остывало сердце. В сердце сидел маленький белый крысеныш и оглядывался в смертельной тоске. Из его розовой острозубой пасти выталкивались еле заметные облачка пара. Жесткая шерстка топорщилась, чтобы согреть маленькое тельце. Он привставал на задние лапки и водил носом, а передние лапки, похожие на руки старухи, с когтями-иглами, сжимал в крошечные розовые кулачки.
Я заплакал. И меня стало трясти от этого холода.
Наташка села, почти невидимая в темноте, различимая только по теплому родному запаху сонного тела.
– Что случилось? – спросила она невнятно и тревожно.
– Я видел сообщение на том пейджере, – сказал я, клацая от дрожи зубами, – Ты была у него. Убирайся отсюда. Я не хочу больше быть с тобой…
