Мне долго не спалось в тот вечер. Часов до одиннадцати я читал. Хотя в палате давно погасили свет, я взял настольную лампу с тумбочки дяди Гены, и в ее желтом теплом свете перелистывал страницы. В двенадцать в палату заглянула медсестра и заругалась на меня шепотом. Я выключил лампу, вышел в коридор, сел у стола медсестры и снова стал читать. Мимо проходили врачи в белых халатах и голубых медицинских костюмах. Мне было не по себе, я нервничал. Но читать мне тоже не хотелось. Крушение кайзеровской Германии не находило больше благодарного зрителя.
– У тебя же завтра операция, – сказал молодой невысокий врач, обутый в домашние шлепанцы и несущий в обеих руках стойки для капельниц, – Иди, спи.
– Успею еще отоспаться, – попытался я отшутиться, – Завтра, под наркозом.
– Вот как? – спросил он, и добавил озабоченно, – Сиди здесь, я сейчас приду.
Он вернулся через минуту, сел рядом со мной на диванчик.
– Я твой анестезиолог, – сказал он, – Буду тебе наркоз давать.
Я хотел сказать, что знаю, кто такой анестезиолог, но он меня перебил:
– С тобой беседовали об операции?
– Нет, – сказал я.
– Ну, тогда слушай, – он нахмурился, – Спать под наркозом ты не будешь. Я введу тебе лекарство в позвоночник, и ты не будешь чувствовать ничего ниже пояса. Будешь в сознании, понимаешь?
Я кивнул.
– Аллергия на что-нибудь есть? – спросил он.
– На пыльцу белой акации, – ответил я.
– Это вещество мы не используем, – он усмехнулся, – Волнуешься?
Я снова кивнул.
– Вот поэтому иди, спи. – он указал на дверь палаты, – Завтра ты должен себя хорошо чувствовать.
Я кивнул, улыбнулся и пошел спать. Простыня и подушка неприятно пахли чем-то дезинфицирующим.
Утром симпатичная черноглазая медсестра принесла мне старый бритвенный станок и пачку лезвий «Нева». Велела побрить ногу.
– Всю ногу, от самой стопы, – сказала она, – И в паху тоже…
– А там-то зачем? – спросил я.
– Положено так. – строго объяснила она.
Я представил себя в больничном туалете, выбривающим собственную промежность, и решил: обойдутся, в этом месте пациент будет прост и натурален.
Сидя на кровати, я аккуратно вставил лезвие в станок и осторожно провел им по голени. Мягкие волосы сбривались легко. Я принялся обрабатывать ногу широкими малярскими движениями и основательно порезался в двух местах. Один порез был длиной сантиметров двадцать – уж не знаю, как я умудрился – из него по лодыжке стекали струйки крови.
– Промой спиртом, – посоветовал лейтенант милиции Витя, – Этим станком тут всех подряд бреют, наркоманов…
Я вытер кровь платком, подождал, пока порез перестанет кровить, и очень аккуратно добрил коленку и бедро.
– Позови Наташку, пусть тебе там побреет, – подмигнул из-за туманно-синей обложки фантастических шедевров дядя Гена.
Я посмотрел на него.
– Медсестру Наташкой зовут, что тебе бритву дала. – объяснил он, кивая в сторону коридора, – Красивая девка!
– Там брить не обязательно, – подал свой хриплый прерывающийся из-за привычки молчать голос дед Роман.
Мужики сдержанно заржали, каждый на своей кровати.
– А что, дед, – ехидно подмигнул почему-то мне Витя, – Не понравилось тебе, как Любка бреет?…
– Да, ну… – дед раздраженно махнул сухой морщинистой рукой.
Витя сопел, хрюкал и давился смехом.
– Она ему порезала… – выдал он залпом и снова затрясся в мелком хихиканье, – Ты проверь, дед – может, откромсала…
Дед Роман обиженно отвернул лицо к стене.
Я надел штаны, лег и попробовал читать Ремарка. Несколько раз перечитал один и тот же абзац. Не понял ни слова. Отложил книгу. В груди почему-то холодело от волнения.
Через несколько минут пришла медсестра Наташка. Она встала рядом с моей постелью, просвечивая сквозь халат здоровым стройным телом, строго посмотрела на меня и велела показать ногу. Я закатал штанину. Она провела пальцами по моей голени, проверяя, как я побрился.
– Порезался весь… – сказала она.
– Первый раз ногу брил, – попытался я пошутить.
Она почему-то тяжело вздохнула. Спросила, нет ли у меня аллергии на атропин. Я сказал, что не знаю.
– Не волнуйся, – сказала она, – все будет хорошо.
Она ушла и через минуту вернулась со шприцем.
После укола я почувствовал сонливость и сердцебиение.
Мне велели раздеться догола, завернуться в простыню и лечь на холодную металлическую каталку. Потом повезли по длинному тусклому коридору, и я видел, как высоко под потолком проплывают слабо светящиеся стержни ртутных ламп. На поворотах каталка с глухим стуком задевала углы стен.
В удивительно небольшой операционной я перебрался на широкий белый стол, лег, вытянувшись во весь рост и с меня сдернули простыню. Я разглядывал громоздящуюся до потолка незнакомую аппаратуру, мертво блестящую матовыми черными поверхностями и глянцевыми серыми экранами.
Операционная медсестра, в марлевой повязке до самых глаз, разглядывала мою правую руку.
– Куда подкалываться-то будем? – спросила она кого-то за моей головой, – Вен нет.
– На левой посмотрите, – сказал я.
Я знал, что у меня очень неудобные вены для уколов. Они почему-то почти не выступают под кожей.
– А что, в левую не кололся? – неприязненно спросил незнакомый женский голос.
Я промолчал и даже обиделся, что меня приняли за наркомана.
– Хорошие у тебя венки, не слушай ее… – шепнула медсестра.
Нужно было ложиться на бок и подтягивать колени к подбородку. Анестезиолог в это время втыкал в мой позвоночник длинную иглу и вводил наркоз. Было не очень больно, но когда его рука чуть дрогнула, вся левая половина моего тела содрогнулась, как от удара током.
Жизнерадостный хирург, которого звали Евгений Евгеньевич, сказал:
– Скальпель, – и скрылся за белой занавеской, отделяющей от меня мою ногу.
– Вот тут режь, – подсказал зачем-то Евгению Евгеньевичу другой врач, которого я не видел.
Через полминуты они оба удивленно хмыкнули.
– Ничего себе, – присвистнул Евгений Евгеньевич.
– Ты что, спортсмен? – спросил он меня, и добавил тихо, – Вот это сустав…
Медсестра повернула колесико капельницы, и я заснул.
Меня привезли в палату и две медсестры долго помогали перебраться на кровать. Потому что ниже пояса я ничего не чувствовал и не мог шевелить ногами.
Мужики в палате сочувственно и радостно улыбались мне, спрашивали про самочувствие. Я улыбался в ответ.
У меня забрали подушку, и велели мужикам следить, чтобы я не заснул. Я и сам боялся заснуть. В голову лезли какие-то слышанные в детстве истории, как «один мальчик уснул после операции и умер». Поэтому я болтал с мужиками и слушал ту ерунду, которую бубнил телевизор.
Первым, что я стал ощущать ниже пояса, был мочевой пузырь. Казалось, он сейчас лопнет. Меня отговаривали идти в туалет, и дядя Гена даже предлагал мне свою бутылку из-под кефира, чтобы помочиться. Но я был горд, выпросил у Вити костыли и кое-как, на ватных ногах, опираясь плечом о стену, добрался до туалета. Все замки, которые некогда имели место на внутренних сторонах дверей, в туалетных кабинках, были аккуратно сорваны. Это также было связано с одной больничной легендой – как «один мужик заперся в кабинке, снял штаны, сел на унитаз и потерял сознание». Через несколько часов, не приходя в сознание и не надев штанов, этот человек умер. Потому что всем, кто дергал дверь кабинки, не приходило в голову, что на унитазе может кто-то умирать.
В больнице все истории были так или иначе связаны со смертью. И было даже непонятно, какие из этих историй смешные, а над какими надо задуматься.
Я старался не задумываться над последней, про смерть на унитазе. Я в данный момент тоже сидел на унитазе, и мне было плохо. Это «плохо» выяснилось как-то внезапно, когда я еще стоял. Навалилась такая слабость, что я неуклюже развернулся, опуская тело трясущимися от напряжения руками, и сел на воняющий хлоркой холодный фаянс. Взгляд сам собой стремился к полу и хотелось закрыть глаза. Внезапно, в какой-то момент просветления я осознал, насколько близок к обмороку, и насколько далека от меня моя палата, с такой мягкой уютной постелью и бутылками из-под кефира, в которые можно легко мочиться…
Легко… Я хотел, чтобы это было легко. Но как я ни тужился из глубины своего полуобморока, из меня не вытекало ни капли. В глазах снова посветлело и я подумал: «Мало того, что я писаю сидя, у меня это еще и не получается». Тут же захотелось мелко хихикать, хотя в груди все тряслось от слабости и тревоги.
Не знаю, чем бы закончился мой туалетный героизм, но дверь вдруг распахнулась с громким стуком. За ней оказался Миша из моей палаты.
– Ты не помер? – спросил он, – Уж минут сорок, как ушел.
– Чего? – спросил я.
Видимо, что-то случилось со временем.
– Ты не сможешь сейчас, – объяснил Миша, – Мышцы там, внутри, еще парализованы.
Я принялся сидя натягивать штаны. Потом попытался встать.
