– А мне бы мою шубу! – завистливо глядя на переполненную радостью одноклассницу, выдохнула Борковская.
– А ты все о материальном, – улыбнулась Баля.
– Я на это материальное знаешь сколько…
– Порочная ты, – поставила диагноз Карасева. Она уже не плакала. С улыбкой смотрела на Дуню, любующуюся своими изящными ручками.
– Порочная! Я тебя умоляю, давай без пафоса!
– На все тебе наплевать, Таня, ничего ты не боишься…
– Ты не права, Карасик… Я стареть боюсь. Для меня каждая морщина – нож по сердцу.
– Ну, вот, видишь, теперь ты останешься молодой… вечно молодой, – юмор Тани Баль прозвучал, как приговор. Татьяны переглянулись, затем уставились на Борковскую, которая улыбнувшись через силу, добавила:
– Да. На сером холодном гранитном камне лучшая фотография. Мимо проходят люди, внимательно смотрят сначала на дату рождения, потом на дату смерти… «Ой, совсем молоденькая, – вздохнет кто-то. – О, и какая красивая», – добавит кто-то еще.
Борковская повернулась ко мне и с вызовом взглянула. Она колебалась, видимо принимая решение: остаться на месте или сесть за мой столик. После долгих мучительных дум Таня неуверенно подошла ко мне и села на тот стул, где несколько минут назад изливала свою душу ее подруга Карасева.
– Красивая… Это было так важно… Всегда… Я не ем после шести. И в течении дня так… чуть-чуть… Не поедаю мучное, крупы. Не пью пиво. Избегаю сладкого… Я так люблю пирожное заварное! Просто до безумия. Когда мне было лет тринадцать, я съела целый килограмм, а потом меня тошнило, думала все, теперь-то уж наелась его до конца жизни. Нет! На следующий день долго стояла в кулинарии и смотрела на него, такое аппетитное… И подошел мужчина. Ему было лет пятьдесят… «Девочка, хочешь пироженку?», – неожиданно протянул незнакомец. «Хочу», – сказала девочка. И дяденька купил ребенку две пироженки. Правда, заботливо привел ее к себе домой, потому что сладости надо есть с чаем. А потом он ее не выпустил из дома, решил поразвлечься немного… Она не рассказала об этом маленьком происшествии родителям, соврав, что засиделась у подружки. А дальше пошло поехало: мальчики, юноши мужчины… Она взрослела, а противоположный пол перестал для нее существовать, как сильная половина человечества. Она стала жить для себя. А побрякушки и шуба… все это подмена… Роскошью она заменила себе то, что когда-то у нее насильно отняли. А пирожное она ведь так и любит, но не ест, нет аппетита.
Борковская резко встала и ушла на свое место, оставив меня бултыхаться в воронке мыслей. Жутчайшая правда о том, как украли детство, заплатив за это «маленькое» происшествие две пироженки, меня возмущала, пугала, озадачивала. Ощутив во рту приторный вкус сладкого масляного крема, я почувствовала приступ тошноты. Закрыв глаза, я глубоко дышала, стараясь отогнать мысли о мерзком извращенце – любителе кондитерских изделий и маленьких девочек.
– Вот если б у меня были б руки еще тогда, девочки! Если б были, – горевала Дуня, как бабушка на завалинке.
– А ты все со своими руками, – выругалась Баль. – Всегда в чем-то проблема: в руках, ногах… А на самом деле все в голове!
Тани смотрели на Балю в ожидании разъяснений.
– Все проблемы в нашей голове, а не в руках и ногах, конечно. Надо просто справляться… С тем, что есть… со своими тараканами… травить их… тррррравить…
Баля была агрессивна. Сев напротив меня, она отводила взгляд и не решалась начать исповедь. На лице ее виднелись внутренние метания, сопротивление, но в тоже время желание отдать свою боль, избавиться от плиты отчаянья, сдавливающей грудную клетку, не позволяя наполнить легкие воздухом свободы от гнетущих мыслей!
– Трррррррр… Трррррррр… вот вам трусы ситцевые… Тррррррр… Тррррррр… вот вам халат фланелевый… А на руке наколочка, не бойся, ты, Дюймовочка! Долгие, проклятые десять лет… И ты уже не Дюймовочка, а уголовница, швея-мотористка…. И жизнь твоя: тррррррр… тррррррр… Аучше б я тогда сдохла! Не решилась ведь. А пистолет-то был в руке, не решилась… И милицию вызвала, и плакала, и плакала… А потом проклятья матери и взгляд отца. Взгляд такой, что сразу все понятно стало: я труп… для него меня больше нет… И я перестала жить, я просто существовала. Мелькали лица странных хамоватых баб с гнилыми зубами, которые, брызгая слюной, громко кричали: «Мы тя уважаем! Мочить всех ментов! Тебя никто не тронет!». Потом запах пота охранника, который, зажав мне рот, злобно кряхтел надо мной, шипя в мое ухо: «Только скажи кому-нибудь, сучка! В два раза больше отсидишь». А потом – забвение… И все трррррр… тррррр… жизнь – швейная машинка. Что есть в моей жизни, кроме этого ужасного душераздирающего: тррррррр? Ничего… Одни строчки, стяжки, да обрезки цветной ткани, маленькие ненужные кусочки материи… трррррр…
Покрывало холода накрыло нас обеих. Она смотрела на меня тяжелым болезненным взглядом. Я боялась пошевелиться, словно мое тело окаменело, превратилось в изваяние. Баль криво усмехнулась и ушла, оставив меня наедине с воспаленными мыслями. Мне хотелось выбежать из кафе и громко заорать, чтобы выплеснуть энергию, которая безжалостно пожирала мои внутренности, как коррозия давший слабинку металл. Что-то внутри ныло нудно и противно.
– Знаете, девчонки, мы с вами – четыре разные стихии! – добрая Дуня перевела тему в совсем новое русло. Глядя на озадачившихся подруг, она тихо почти беззвучно рассмеялась и продолжила:
– Ну, вот есть стихии: Земля, Вода, Воздух и Огонь.
– Карасева – Вода! – радостно объявила Борковская.
– Это точно. Даже не обсуждается, правда, Карасик? Рыба ты наша! – поддержала Баля беседу о стихиях.
– Танюша у нас – яркий представитель «водного» знака. Обычно их сравнивают с водной поверхностью: на ней небольшие волны, а внутри насыщенная жизнь, скрытая от посторонних глаз.
– Слушай, точно! А я тогда – Огонь! – заключила Борковская, взмахнув своими тонкими руками и имитируя языки пламени. Баль усмехнулась, глядя на этот жгучий танец, и прокомментировала ее старания:
– Это из-за любви к побрякушкам, которые килограммами украшали вашу лилейную шейку?
– Нет, из-за темперамента, – поддразнивала ее Борковская.
– Ты скорее Земля, – не унималась Баля. – Желания у тебя слишком земные!
– Танечка, ты и вправду Земля, потому что ты практичная, потому что ты не любишь тратиться по пустякам и от всего, что ты делаешь, тебе нужен результат, – мягко произнесла Дунаева. – А Огонь у нас – Таня Баль. Она и вспыльчива, и горяча. Такие люди играют роль движущей силы, как бы источника энергии. И Таня всегда была таким источником.
– А ты, Дуня, выходит, Воздух, – подытожила Карасева.
– Я – Воздух.
– Без тебя думаешь, мы дышать не сможем? – разочаровано усмехнулась Борковская, не желая смириться со своей стихийной приземленностью.
– А те, кто принадлежит к стихии Воздуха, играют роль связных между другими знаками и несут информацию.
– Как интересно, – улыбнулась Карасева. – Никогда про это не думала! Ты где этого понабралась?
– Я ж читать люблю. У нас там, на работе сохранилась библиотека, точнее, закуток с несколькими полками, в котором за мизерную зарплату сидела смешная женщина малюсенького роста, выдавала на дом книги, записывая их каллиграфическим почерком в пожелтевшие карточки. Я прочитала все, что пылилось на стеллажах, и добрая сотрудница мини-библиотеки таскала специально для меня книги из дома. Пока машины в цехе стирают, я все книжки разные читаю. Или пою что-нибудь под гул аппаратов.
Дунаева замычала какую-то песню – мне сложно было разобрать текст, скорее это был набор бессвязных обрывков слов. Через мгновение она сидела напротив и пропела:
– Виновата, во всем, виновата сама… Так мне и надо, заслужила я все: и руки, и… нищету эту, все! Я ведь не жалуюсь, честное слово! Конечно, каждую ночь на луну хочется выть… И одиноко так… И как назло совсем не спится по ночам. Все думаешь-думаешь, переживаешь-переживаешь… иногда мечтаешь о чем-нибудь, и вот уже улыбка на лице, но вдруг встанешь попить воды, на кухне включишь свет, а там тараканы врассыпную по углам, по щелям. И мечты твои как рукой… Что еще ждать от жизни детоубийце? Надо было оставить ребенка… Я почему-то уверена, что это был мальчик. Я бы справилась… Зря испугалась. Зря! Ну, ушел и ушел муж, тысячи мужей уходят и бросают тысячи женщин… Боже, я ведь знала, что так будет, чувствовала и все гнала эти мысли. Думала: наладится, устроится… А все пошло под откос, кубарем под гору… Как снежный ком… Выгнали с работы, да начала пить… еще кровотечения жуткие… Срок-то был большой. Говорят, ребенок уже живой и все чувствует… и понимает. Вот и ставишь прочерк в будущем. Ведь дети – это продолжение жизни, а я уйду и все. И точка. Нет продолжения, нет вечной жизни… Что впереди? Может когда-нибудь, в следующей жизни я стану певицей?!
Дунаева мечтательно посмотрела куда-то вверх, потом на свои руки и, прошептав: «Все будет хорошо, Ксюшенька», – ушла за столик к подругам.
