«Потерпи, моя красавица», – шептал я ей в горящее ушко, стараясь не двигаться резко. Из глаз ее потекли слезы, и тут я кончил.
«Тебе тоже больно?» – спросила моя участливая супруга, почувствовав мои содрогания. Мне было трудно убедить ее, что движения, принесшие ей боль, принесли наслаждение мне. Но когда я захотел ее снова, она уже не подпускала меня ни с какой стороны. Я хотел сесть на нее верхом, а она, защищаясь, согнула колени и хватила меня по яйцам. Я рассвирепел и решил ее проучить. Рано утром я ушел из квартиры и весь день провел с друзьями, оставив N. одну, чтоб впредь неповадно было отказывать мужу. Вечером я застал ее заплаканную, напуганную и покорную. Она была уверена, что я оставил ее навсегда, и так была счастлива моему возвращению, что отдалась мне безропотно, уверяя, что ей уже совсем не больно.
* * *
Всю свою жизнь я не мог найти в себе силы убить человека. На всех дуэлях я позволял противникам стрелять первыми, а потом я либо отказывался от выстрела, либо стрелял в воздух. Я верил, что Бог хранит меня, и ему я вверял свою жизнь. Пули миновали меня.
Если бы поединок можно было бы начинать сразу же после вызова, то тогда все было бы иначе. А то ко времени дуэли моя злоба проходила, и дуэль уже не представлялась мне отмщением за оскорбление, а была просто рискованной игрой. Умом я понимал, что врага надо убить, иначе он убьет тебя, но решиться на убийство мне не позволяло сердце. В бою есть жар, который увлекает стремительным движением, и ты убиваешь сгоряча. Дуэль же предприятие холодное, искусственное, с условиями и правилами, которые раздражают мысль, а не чувство. Убийство на дуэли для меня нетерпимо хладнокровно. Мое великодушие и прощение слаще, чем убийство по правилам.
Когда я вижу дымок из пистолета противника и чувствую, что пуля пролетела мимо, радость жизни окатывает меня с ног до головы, и я счастлив поделиться этой радостью с бывшим противником, пренебрегая своим выстрелом. Если бы пуля попала в меня, то, я уверен, ненависть бы снова вспыхнула во мне и я бы из последних сил прицелился и выстрелил во врага.
К моменту дуэли причины, ее вызвавшие, всегда начинали мне казаться ничтожными, и только боязнь бесчестия заставляла меня доводить дело до конца. Но упоение жизнью после дуэли бывало настолько сильным, что в периоды сплина я подумывал о дуэли как о лекарстве, которое хорошо бы принять. Так и получалось, что меня оскорбляли в дни моего мрачного расположения духа, и дуэль служила мне вместо кровопускания, но бескровного.
Я завидовал моим противникам, которые находили в себе силы стрелять в меня. Единственным желанием, которое я испытывал, являясь на место поединка, было желание, чтобы все поскорее закончилось. И теперь меня страшит это чувство. Никто мне так не мешал в жизни, как Дантес. Тут уже не может быть и речи о примирении, и кому-то из нас придется умереть. На этот раз я не поддамся своему дуэльному благодушию, и для этого я не даю своей злобе утихнуть. К счастью, Дантес заботится об этом даже больше, чем я.
Если б я убил кого-нибудь раньше, я бы чувствовал себя гораздо уверенней. Но я также знаю, что, если я убью человека, жизнь моя уже не будет прежней, ибо я обрету способность убивать хладнокровно. Впервые я понял это еще в Лицее, когда обнаружилось, что мой Сазонов совершил семь убийств. С тех пор меня занимала мысль о том, что за изменения происходят в человеке после убийства. До сих пор я сожалею, что не вызвал Сазонова на откровенный разговор. Я стал искать дуэлей, чтобы испытать себя, поставив перед необходимостью убить человека.
В «Онегине» я осмелился убить Ленского и воплотить в поэзии то, что, возможно, мне никогда не удастся в жизни.
Условия поединка с Дантесом должны быть беспощадными, и это должно вынудить меня на смертельный выстрел.
* * *
Панический страх находит на меня, если я вдруг оказываюсь без женщины, готовой для меня раздвинуть ноги. Чувство это подобно страху ныряльщика, который может лишь недолгие мгновенья находиться под водой и ощущать себя рыбой. Он спокоен, ибо знает, что, когда ему потребуется воздух, он всплывет на поверхность и вдохнет полной грудью. Но если какое-то препятствие помешает ему вынырнуть, он начинает задыхаться и смертельный страх пронзает его.
Так и я ныряю в бесконечный океан забот. И я вдыхаю полной грудью, когда предо мной распахивается пизда. Если же ее нет, я начинаю задыхаться. Это происходит, когда я уезжаю от N. или когда она отлучается от меня. Одиночество делает из меня сатира.
Бляди – мои спасительницы в такую пору, и поэтому я не смею оказаться без денег.
* * *
Вот уже давно я не только не возражаю, а бываю рад, когда N. ездит на балы одна. Стоит ей выйти за порог, как я устремляюсь к свежей пизде и, ебя, представляю, как я буду дома поджидать N., раздевать ее, усталую и потную после танцев, а потом всуну ей пару раз, прежде чем дать хуй в рот, чтобы пиздяной запах, бывший на нем, казался ей своим.
Но однажды я поторопился, не сделал этой маскировки, а прямо приставил ей хуй ко рту. Она взяла его и тут же возмущенно отстранилась. «Ты пахнешь другой женщиной», – сказала она и подняла на меня загоревшиеся глаза.
Я, не давая разгореться гневу, повалил ее на спину.
– Это Азя, – соврал я, – вот ты и познакомилась с сестричкой.
N. поуспокоилась: Азя была дозволенным компромиссом. Но до конца смириться она, конечно, не могла и стала мстить мне, рассказывая, что в танце Дантес фантазировал, шепча ей на ухо, как произойдет их первое соитие.
Тут я взбесился и закричал, что буду стреляться с ним. N. ухмыльнулась.
– Ну, и по ком же ты будешь плакать? – ехидно спросил я.
– По том, кто будет убит, – ответила она серьезно.
– Это ответ не жены, а бляди, – произнес я беспощадно.
– Блядун – ты, – невозмутимо парировала она, – а я, дура, все еще верна тебе.
– То-то же, – успокоился я, вновь поверив ей.
* * *
Желание может рождаться от переполнения семенем, без всякой мысли о пизде. Желание может быть вызвано думами о пизде или, наконец, видом пизды. Я окружен желанием со всех сторон, и нет ему предела.
* * *
Дантес завидует мне. Женившись на К., он хочет, как я, добраться и до других сестричек. Он на вечере громогласно пил за здоровье N. Я подошел к К. и сказал во всеуслышание: «Пей и ты за мое здоровье». К. покраснела до ушей и выбежала из залы. Дантес вышел за ней, и я чувствовал себя отомщенным.
* * *
Чтобы иметь деньги, надо их любить, а я их лишь уважаю за власть. Они это чувствуют и не идут ко мне в руки. Я люблю женщин, и они отвечают мне взаимностью. Я люблю поэзию, и Муза от меня без памяти. Я люблю игру, и она приносит мне наслаждение, несмотря на проигрыши. Даже в них есть наслаждение, ибо они часть игры. Так что в моих проигрышах нет несправедливости: деньги ко мне по-прежнему не идут, а любимая игра дает радость. Мысль благословенная.
* * *
Я смотрел на покойную Смирнову и примерял, как бы я ее поставил раком, а руками упирался бы в горб для удобства. Уговорить ее мне было бы просто, но все случая не представлялось. А как было бы славно: она бы мужчину познала, а я бы – горбунью.
* * *
Когда я вижу горячие взгляды, которые государь направляет на N., я так же горячо смотрю на государыню, стараясь, чтобы он заметил. Я хочу, чтоб он связал в уме, что его страсть к чужой жене отзывается моей страстью к его жене. Бьюсь об заклад, что он заметил и потому перестал гневаться, когда я пренебрегал его приглашениями на балы.
У всех своих любовниц-фрейлин я допытывался, присутствовали ли они при раздевании императрицы, и выспрашивал подробности о ее теле. Царь доиграется со мной, и я ему выложу о ее шраме на правой груди.
Теперь и за это мне мстит судьба – Дантес расспрашивает К. о теле N.
* * *
Как увижу блондина подле N., так начинаю задирать его. Мной движет желание проверить предсказание: заставить его сбыться или отступить в безопасное прошлое.
Так и во всем я хочу доводить разрушение до конца, если оно не залечивается само. Если пуговица на одежде чуть ослабевает, я не даю ей висеть спокойно, я кручу и верчу ее, пока она не отрывается. Если у меня вскакивает прыщ, я выдавливаю его, не дожидаясь, пока он созреет. Если с кем-либо возникает спор, я непременно довожу его до дуэли.
* * *
Читая Де Сада, я понял истоки его извращения, которые в своем начале могут вызвать умиление, как маленький львенок. Но, упаси Бог, дождаться, когда он вырастет, и по-прежнему считать льва безопасным только потому, что ты видел его львенком.
Нередко N. очень трудно кончить. Вот-вот желанные спазмы взорвутся в теле, но тело не выдерживает напряжения ожидания, и наслаждение опускается в низину, из которой мне опять приходится толкать ее вверх, к небесам. Чем дольше длятся потуги, тем наконец достигнутые судороги более похожи на боль, чем на наслаждение. Боль, приносящая облегчение – это ли не одно из определений наслаждения? N. тем не менее предпочитала такую боль прекращению моих усилий ее вызвать.
