Читая Де Сада, я понял истоки его извращения, которые в своем начале могут вызвать умиление, как маленький львенок. Но, упаси Бог, дождаться, когда он вырастет, и по-прежнему считать льва безопасным только потому, что ты видел его львенком.
Нередко N. очень трудно кончить. Вот-вот желанные спазмы взорвутся в теле, но тело не выдерживает напряжения ожидания, и наслаждение опускается в низину, из которой мне опять приходится толкать ее вверх, к небесам. Чем дольше длятся потуги, тем наконец достигнутые судороги более похожи на боль, чем на наслаждение. Боль, приносящая облегчение – это ли не одно из определений наслаждения? N. тем не менее предпочитала такую боль прекращению моих усилий ее вызвать.
Если граница между болью и наслаждением у женщины так зыбка, то, приняв наслаждение за боль, она и боль сможет принять за наслаждение.
Однажды, когда N. мучилась дразнящей недоступностью судорог, я укусил ее в грудь, и она кончила. Следы моих зубов заставили ее около месяца носить закрытые платья, чем она вызывала неудовольствие всей мужской части света. Я же вошел во вкус и сильно щипаю ее. На днях я чуть переусердствовал. N. рассвирепела и ударила мне коленом по яйцам. Я согнулся пополам, и сквозь боль пронеслось воспоминание нашей первой ночи. Только теперь она ударила умышленно.
Она испугалась не на шутку и стала суетиться вокруг меня, плача, причитая, не зная, что предпринять. И тут N. приняла мудрое решение – она просунула голову между моими коленями, прижатыми к животу, схватила хуй в рот и стала его так ублажать, как никогда прежде. Сначала боль в яйцах довлела над всем, и я еле сдерживался, чтобы не отпихнуть N. Скоро боль пошла на убыль, подавляемая наслаждением, но все еще существуя и придавая ему новую окраску.
– Вот тебе и Де Сад, – промолвил я мечтательно.
– Что? – переспросила N., заложив хуй за щеку.
* * *
Женщины подчиняются власти желания, власти денег и власти силы. Многие женщины медлительны и вялы в своих желаниях, поэтому Бог дал мужчине в помощь силу и деньги. Сила и деньги, умело употребляемые, отдают тебе женщину, а тут тебе и карты в руки – ты теперь должен возбудить в ней желание, которое, возгоревшись, уже не будет нуждаться ни в силе, ни в деньгах.
Я вспоминаю своих дворовых девок, в особенности Оленьку. Когда я пригласил ее к себе в комнату, она жалась к стенке и шептала «пустите», но не смела не подчиниться барину. Я заставил ее выпить вина, она быстро захмелела. Я подарил ей бусы. Оленька так обрадовалась, что с готовностью бросилась меня целовать в благодарность. Но мне был нужен поцелуй желания, а не благодарности. Я сделал так, что наши языки встретились, и она затрепетала в моих руках. Однако, когда я хотел засунуть руку между ног, она схватилась за нее обеими руками, не пуская ни в какую. «Не смей противиться мне», – приказал я ей, и она явно почувствовала облегченье оттого, что сделала все, что могла, но теперь должна повиноваться.
Потом она сама прибегала ко мне по ночам, хватала мою руку и засовывала себе между ног, вместо приветствия. Вскоре она забрюхатела. Я хотел оставить ее в Михайловском и дать ей родить, но наш мудрый Вяземский уговорил меня отправить ее со двора, а потом и замуж выдать. Повезло Оленьке.
* * *
На Кавказе я часто подходил к краю пропасти и наблюдал за своим растущим желанием броситься в нее. Я не хотел смерти, я был счастлив, но что-то отчетливо толкало меня сделать смертельный шаг. До какой степени я мог быть уверен в той части себя, которая удерживала меня от этого шага? Откуда берется моя другая часть, которая ни с того ни с сего желает собственной смерти? Может быть, зрелище пропасти настолько прекрасно, а ощущение полета настолько захватывающе, что эта другая часть меня просто забывает о неминуемой смерти, упоенная чистой красотой природы. Меня тянет броситься в пропасть не желание смерти, а полное забвение о ней.
Любой необратимый шаг вызывает страх, который тем сильнее, чем менее этот шаг обычен среди людей. Мой страх перед женитьбой успокаивался повсеместным обычаем жениться при достижении определенного возраста. Если бы было принято в человеческом обществе бросаться со скалы в пропасть, я бы преодолел страх не с большим трудом, чем страх женитьбы. Мне часто снится, как я без страха подхожу к пропасти и бросаюсь в нее. Ощущение полета настолько сильное, что я просыпаюсь, так и не испытав его в полной мере.
Часто тяга пропасти становилась настолько сильной, что я заставлял себя уходить. Ведь, когда стоишь на краю пропасти, тяга растет с каждым мгновением. Если кто-то вздумает остаться у пропасти, она через какое-то время непременно затянет в себя.
Нечто подобное я чувствую, глядя в пизду. Я могу любоваться ею, но в конце концов брошусь в нее, и в ней желание найдет свою смерть. Но перед смертью оно испытает великий восторг полета. Разница лишь в том, что «полет» в пизде – не стремительное падение, а движение взад-вперед, позволяющее желанию не безвозвратно умереть, а умереть и воскреснуть.
Впрочем, при падении в настоящую пропасть разбивается тело, но воскресает душа. Воскресает ли? Из-за сомнения я боюсь смерти, а то прыгал бы и прыгал в пропасть.
Но остановило бы меня перед пиздой сомнение в том, что после ебли желание возродится вновь? Так меня в лицейские годы стращала М. С., пытаясь из последних сил устоять перед моим напором: мол, потом будет неинтересно. Но тяга к пизде дана мне такая сильная, что за один раз сейчас я отдам не только все разы потом, но и саму жизнь.
Хитрость этого безрассудства в том, что из-за него продлевается жизнь на Земле. Безрассудство желания броситься в пропасть тоже должно иметь свою «хитрость», которая скрыта от нас словом «смерть». Жизнь должна возрождаться в нас после смерти, как желание после ебли.
Когда летишь в пропасть, то живешь считанные мгновения, в которые ничто не влияет на твое подчинение Богу. Ты летишь в его власти, полностью освобожденный от людей и их законов. Это мгновения, когда находишься лицом к лицу с Богом еще при жизни и уже ничто не может приостановить приближение Истины.
Так и в ебле обретаешь великую свободу, и все людские правила, обычаи, нравы исчезают перед приближающейся судорожной Истиной. Разница лишь в чувствах: сильнейшая тяга к пизде и отталкивающий, хоть и манящий, ужас – от пропасти. Но разница не столь велика, если вспомнить страх, который охватывает при первой ебле тех юношей и девушек, которые не дрочили, которых застращали, что ебля – грех. Те же, которые, невзирая на запреты, как это было со мной, готовятся ко встрече с пиздой и обучаются кончать каждый день, кто любое слово о пизде воспринимает как глас Божий, для тех первое соитие заполнено такой жаждой познания и чувством собственной правоты, что первый страх оттесняется и подавляется.
Тем же занимались стоики в своей подготовке к смерти, утверждая, что философствовать значит учиться умирать. Постоянные размышления о смерти, о том, о чем обыкновенный человек старается не думать, приводили их к состоянию влюбленности в смерть как в избавительницу. Они были готовы умереть в любую минуту, призывали и принимали смерть со спокойствием, непостижимым для обычного смертного. Однако бесчувственность относилась только к страху смерти, и я подозреваю, что им было не избежать запретного восторга от предвкушения возлюбленной смерти, и тем самым они опять попадались в лапы чувств.
Итожа, могу сказать, что горная пропасть не совлечет меня в себя, пока пропасть пизды открыта передо мной. Любовь – это смерть в жизни. Отсутствие доступной пизды есть отсутствие «жизненной» смерти, и оно толкает на поиск смерти смертельной. Ибо человек не просто живет, а умирает и возрождается, как листья на дереве. И если ему это не удается «жизненным» способом, Бог заставляет его это делать способом смертельным.
Жизнь всячески намекает нам, что смерть не страшна, а, напротив, приятна. Нам дан сон прообразом смерти, к которому мы еженощно стремимся и который дает нам самое продолжительное забвение от жизни. Забвение нам не страшно, а желанно, ибо дает покой.
Ебля тоже намекает нам, как приятна должна быть смерть, но мы не обращаем на это внимания. Если бы нам дано было умереть дважды, то второй раз у нас уже не было бы страха. Так девственница, боявшаяся боли от вторжения хуя, но ощутившая наслаждение, второй раз уже будет гореть еблей и звать ее, не обращая внимания на ничтожность боли по сравнению с полученным наслаждением.
Потому нам и дана только одна смерть, чтобы, познав ее прелесть в первый раз, не тянуться к ней с большей силой, чем к жизни. Ведь тогда Богу было бы невозможно удержать нас в жизни, как ему не удалось удержать нас в невинности, и мы бы постоянно рвались покончить с собой. И ебля дана нам в замену многократной смерти. Чуть мы передохнем от одной сладкой смерти, как мы горим испытать ее вновь.
