Ознакомительная версия.
Через два дня малосольные огурчики были готовы. Съели их за два дня. Фрау Шульц сказала, что это вкуснее пирожных и конфет. Сонька махнула рукой – это что! Вы еще не ели мой форшмак и пирог с капустой.
Этот талант у Соньки наследственный. Ее мама, тетя Миля, тоже необыкновенная кулинарка.
В недоумении и растерянности был только непутевый Олаф. Его планы категорически рушились. Когда свекровь поднялась и начала передвигаться на ходунках, Сонька засобиралась домой. Аннегрет рыдала и умоляла ее не уезжать. Потом она попросила пригласить к себе нотариуса. Олаф занервничал. Сонька ничего не поняла и была беспечна и счастлива от того, что скоро окажется дома.
А потом нотариус пригласил Соньку в спальню Аннегрет. Сонька, к тому времени вполне понимающая немецкий, поняла, что свекровь записала все на нее. А это составляло: дом в Мюнхене, дом-дачу в Швейцарских Альпах, две машины – «Мерседес» и «БМВ» и кожевенную фабрику. Да, и еще счет в банке.
Но при одном условии. Она не разводится с ее сыном. И всеми средствами распоряжается она, Сонька. Урожденная Рабинович. Туш!!!
Умная свекровь поняла, что на Соньку можно рассчитывать. В беде она не бросит. Не транжира и не корыстная. Готовит прекрасно и можно сэкономить на кухарке. И даже на горничной. Профессия Сонькина тоже из перспективных – в Москве она была косметичкой. Можно сдать экзамен и открыть свой косметический кабинет. Опять же доход. Все в семью. Под ее влиянием сынок-бездельник деньги сразу не растранжирит.
Короче, на невестку из ужасного Советского Союза можно положиться!!!
Олаф смотрел на мамашу с тихим ужасом. Все – деньги, свобода от Соньки и вся его вольная жизнь – в эту минуту могли накрыться медным тазом.
Сонька стояла замерев и вытаращив глаза. Потом она пришла в себя, громко сглотнула, откашлялась и сказала, что она глубоко признательна Аннегрет за доверие, но… Но у нее другие планы. Она тяжело вздохнула и объяснила, что ей нужен билет в Москву. На ближайшее желательно число. Хорошо бы на послезавтра. Ей нужен один день, чтобы собрать вещи.
Фрау Шульц растерянно посмотрела на нотариуса. Тот недоуменно пожал плечами. Олаф громко и с облегчением выдохнул.
Билет Соньке взяли на послезавтра, как она просила. Прощаясь с ней, Аннегрет повесила на тощую Сонькину шею колье с сапфирами. Со словами, чтобы она о свекрови помнила. Сонька клятвенно ее в этом заверила. Прощались долго и бурно. Такси отвозило Соньку в аэропорт. На улице стояла, опираясь на ходунки, маленькая и сгорбленная фрау Шульц и утирала платочком слезы. Толстый Олаф с благодарностью и плохо скрываемым нетерпением усердно делал «ручкой», слава богу, бывшей жене. Сонька тоже расплакалась. Кончался еще один этап в ее жизни. Она помахала рукой своим «прошлым» родственникам и вытерла слезы. Впереди ее ждала Родина и новая жизнь. В которой были родители, друзья, любимый город и много чего впереди.
Сейчас, наверное, никто бы так не поступил. Или, скорее всего, мало кто так поступил бы. Но мы еще были из племени бескорыстных. Такими нас воспитали родители и родное советское государство. И спасибо им за это, между прочим. Без иронии.
А в самолете непьющая Сонька здорово напилась. От счастья.
Перед отъездом на дачу Танюшка проводит со мной ежевечерний тренинг. Главный вопрос звучит так:
– Ты Илюшку любишь?
Понятно, что я отвечаю утвердительно.
– Тогда будешь все терпеть.
Танюшка уже не советует, а настаивает. Сонька реагирует по-другому. Типа бедная ты моя девочка! Как ты вынесешь все это? У тебя опять начнутся головные боли, и ты перестанешь спать по ночам. Ты ведь только перевела дух, только стала приходить в себя!
Я всхлипываю и очень жалею себя.
Лалка, как всегда, конкретна. Даже чересчур. Она советует «послать всех на хрен» и уехать с ней на море, в Баку. Там у Лалкиных родителей прямо на берегу моря, в престижном местечке Бельгя, дачка. С павлином и инжирными деревьями. С домработницей Зарой, которая делает необыкновенные кутабы (что-то похожее на наши чебуреки) и виртуозно, за полчаса, накрутит огромный казан долмы с бараниной.
Я представляю, как бы нам с Лалкой там было сказочно хорошо, и тяжело вздыхаю.
Так, хватит распускать сопли! Прежде всего я мать, бабушка. И вообще, человек долга. Это, кстати, меня и губит. Хотя для моих близких это прекрасно.
Назначаем день переезда на дачу. На десять утра. Ждем у подъезда их дома в машине до двенадцати. Муж нервничает и умоляет меня подняться в квартиру. Я сижу как пень и смотрю в окно.
Когда они, наконец, выкатываются, мы здороваемся сквозь зубы и всю дорогу молчим.
Я поздравляю всех с открытием дачного сезона. Естественно, про себя.
Доехали. Выгружаем вещи и открываем дом. В доме прохладно. Распахиваем окна, проветриваем и потом топим печку. Все проголодались. Я настаиваю, что сначала надо прибраться и разложить вещи.
Все недовольны. Потом я слышу, как возмущенным шепотом Нюся говорит Даньке, что «все это можно было сделать раньше. Без них. А они бы с ребенком приехали в чистый и прогретый дом».
Сначала я закипаю и еле сдерживаюсь, чтобы не влететь к ним и, наконец, все высказать и выпустить пар. Но потом задумываюсь. А ведь, в принципе, она не так уж не права! Странно, что никому из нас это не пришло в голову!
И у вас, дорогая и разумная Елена Викторовна, бывают косяки!
Я накрываю на стол. После дороги, уборки и обеда хочется спать. Что, собственно, и делают молодые.
Муж берет грабли и собирает прошлогодние листья. Я домываю посуду и мою полы. Данька, позевывая, выползает из своей комнаты. Наверное, ему неудобно пред нами. Принимается помогать. А Нюсина совесть крепко спит. Бесстыжая, хладнокровная и железобетонная Нюсина совесть. Спит. Вместе с Нюсей.
Проходят выходные, и уезжают мужики. Я обнимаю и целую мужа. Нюся подставляет щеку для поцелуя. Данька вяло прикладывается. А я наблюдаю, и мне невесело.
И назавтра мне невесело. Мужественно терплю до одиннадцати Илюшкины вопли. Скоро обед, а ребенок еще не завтракал. Стучу в Нюсину дверь, хочу забрать внука.
– Спи, если не выспалась, – бросаю я. – А у ребенка должен быть режим.
Она широко зевает и отворачивается к стенке. Я хватаю Илюшу и кормлю его кашей.
Кто меня осудит? Ну, если по справедливости? Почему и за что я должна ее любить? Или даже проще – хорошо к ней относиться?
За «просто так» мне есть кого любить на этом свете. Надо было рожать еще. Двух, трех. Тогда бы это все не было так болезненно и обидно! Просто на всех бы обидок не хватило! Смех сквозь слезы…
Я вспоминаю свое детство. Снимать дачу нам было не по карману. Да и сидеть с нами на даче было некому. Бабушки работали и жили своей жизнью. И нас с братом Сашкой отправляли на лето в Пестово. Сначала в детский сад, а потом в лагерь.
Из детского сада я помню компот с осами, эмалированные горшки, на которые нас высаживали и почему-то часами не разрешали с них вставать. Влажные постели и бесконечные дожди. Такое было лето. Я стояла у окна, смотрела на мокрую, разъезженную дорогу, на словно распухшие унылые деревья и плакала. Ждала маму. Мне казалось, что, если я буду неотрывно смотреть на дорогу, она это почувствует и приедет. Сашка распухал от комариных укусов. Он аллергик. Расчесывался до крови и все время плакал. На него орала воспитательница. Нянечка стегала мокрым полотенцем по спине и орала: «Заткнись, чертово семя!»
Однажды я не выдержала и вцепилась ей в руку. Зубами. Прокусила до крови. Меня лишили ужина и поставили в угол. Я не расстроилась. Есть макароны с селедкой мне совсем не хотелось.
Нянька орала, что мне надо делать укол от бешенства.
На выходные приехали родители. Добирались на попутных грузовиках. Привезли две сумки еды. Мы, как волчата, набросились на гостинцы. Потом бегали в кусты. Ревели на два голоса и просили, чтобы нас забрали домой. У папы тряслись руки. Мама растерянно смотрела то на нас, то на него. Они с папой отошли и начали о чем-то горячо спорить. Мы с братом затаили дыхание. Потом мама вернулась и сказала, что в городе с нами сидеть некому. Детский сад закрыт. Бабушки на работе. Они с папой тоже. Она плакала. Моя железная мама! И умоляла нас потерпеть еще три недели. Мы не понимали, три недели – это много или мало? Мама сказала, что совсем немного. А потом мы поедем на море! У родителей будет отпуск. Все вместе! На двадцать два дня!
Мы поревели и успокоились. Я настучала на злобную няньку. Мама пошла с ней разбираться. Все оставшиеся дни это чудовище была тише воды и ниже травы. Дожди почти перестали. Мы стали ходить в лес. И компот с осами больше не пили. Просто потому, что сообразили, что можно опрокидывать стакан. Когда нас забирали, мама просила меня попрощаться с персоналом. Я обернулась и показала всем язык. Няньки и воспитатели стояли с кислыми улыбочками и махали нам руками. По-моему, они были счастливы не меньше нашего.
Потом был лагерь, тоже в Пестове. Опять помню дожди и холод. Уборную – десять дырок в полу. Едкий запах хлорки. Потолок в палате, черный от комаров. Мы спали, накрыв головы влажными одеялами. Одеколон «Гвоздика» невыносимо вонял, но комаров не отпугивал. Ноги и руки были в кровавых болячках. Баня – низкая и душная – раз в неделю. Зато мыть ноги на улице ледяной водой нас заставляли каждый вечер. В длинном, как лошадиная поилка, жестяном корыте. Там же мы чистили и зубы. Помню обжигающий холод воды и запах тягучей и вязкой мятной зубной пасты. Утренние линейки с торжественным поднятием флага – награда и почесть за примерное поведение. Галстуки и пилотки. Застывшая манная каша и суп с пшеном. Мы были вечно голодными и воровали в столовке хлеб. Еще раз в неделю грузовичок привозил от родителей передачи. Как в тюрьме, ей-богу! Разрешалось передавать только печенье, карамельки и яблоки. От счастья мы визжали как поросята. Все дружно делилось на всех и, конечно, тут же съедалось. Были, разумеется, и жлобы, жравшие гостинцы под одеялом или в кустах. Но это были отверженные.
Ознакомительная версия.
