– Поверишь, все время думаю о его идиотском предложении, – слышал он голос Кнопки Лю. – Езжай, мол, в Лондон, есть там выпивка в каком-то ресторане. Соджу – эта такая японская водка, что ли? Езжай, говорит, опохмелись. Эт-то что еще значит?
– Ну и поезжай, – вдруг невозмутимо отозвался Леопольд. – Если человек предложил…
Связав одно с другим, он уже ни минуты не сомневался, что оставленная кем-то бутыль соджу в опустошенном виде была кому-то сигналом. И очень интересно: кому. И какое отношение к этому имеет просьба его партнера «разузнать и пособить – там, в вашем Париже»? А заодно – какое отношение имеет богатый иранский торговец коврами, напевающий под нос тошнотворные восточные песни, к этому, судя по всему, серьезному оперному певцу…
Вот тут Кнопка Лю и возопил свои – с какой стати и на какие шиши.
Вот тут Леопольд и достал свое портмоне.
Ему, понимаете ли, было любопытно: врал Тру-ля-ля или действительно оставил для Кнопки Лю целую бутыль отличного пойла.
* * *
Айя знала, что ограничена во времени: их общая с Леоном жизнь в глубине ее тела, их жемчужина, нетерпеливая золотая рыбка росла как на дрожжах, отвоевывая все больше места и в ее чреве, и, главное, в ее мыслях; понимала, что в конце концов ей ничего не останется, как только ползти в Алма-Ату к папе. Ей уже было плевать, как на нее посмотрит и что скажет ей Филипп Гишар, последний адрес в ее коротеньком списке. После происшествия с выпитой кем-то бутылью соджу Айя перебрала пропасть неутешительных версий, свято веря только в одну: Леон жив и послал ей знак. Леон жив и где-то обретается.
Где?
Из всех, кто мог что-то знать о пропавшем Леоне, она не встречалась только с Филиппом – и не потому, что в своем письме Леон почему-то запретил ей соваться в Париж. Просто она прекрасно помнила тот не слишком удачный их ужин, холодноватые манеры утонченного сноба и его оценивающий и недоуменный взгляд, каким он смотрел на «новую подружку Леона».
Однако – она это знала, видела, чувствовала – Филипп к Леону очень привязан, к тому же наверняка пострадал от исчезновения своего друга и подопечного. Словом, он был последним адресом, куда осталось наведаться.
Жилье известного импресарио – недалеко от площади Трокадеро – вполне соответствовало его статусу, кругу общения и даже его прославленной холеной бородке. Улица, громко именованная «авеню» (авеню де Камоэнс), была скорее переулком или даже тупиком: обрывалась каменным парапетом лестницы, что вела на другую улицу, уровнем ниже метров на пять. Тихая, респектабельная, была она отстроена изысканными домами конца девятнадцатого века, какими славится истинный Париж: мягкий желтоватый известняк, облицованный рустовым камнем.
Свою инаковидность этой улице, этому дому и в особенности высокомерному консьержу с лицом помощника министра (умирающее племя радетелей порядка) Айя почувствовала с первого взгляда. Накануне в одной из лавочек на метро Барбес-Рошешуар (где остановилась в подозрительном пансионе со стонущими всю ночь коридорами и номерами) она купила себе худи, униформу арабско-негритянских люмпенов: мешковатую флисовую куртку с капюшоном и накладными карманами; в ней и ходила, набросив капюшон на голову, – руки в карманы, ежеминутно готова броситься от кого-то через улицу, в арку, в проходной двор, за мусорные баки…
Войдя в шикарный подъезд (отделка холла поражала мрамором нескольких цветов и необычайно изящной кованой лестницей в стиле модерн), она сняла капюшон и улыбчиво объяснила консьержу, что у нее назначена встреча с месье Гишаром.
– Он не предупреждал, – возразил консьерж. – Минутку… – И, опустив трубку: – Сожалею, мадемуазель. Месье Гишара нет дома.
– Вот как? – надменно удивилась она, повернулась и вышла, и чуть ли не два часа стерегла Филиппа, серой вороной сидя под въедливым дождиком на каменном парапете лестницы с голыми икрами мраморных балясин.
Конечно, следовало позвонить, но вдруг бы он не пожелал с ней встретиться? Кажется, он был взбешен, что Леон из-за нее, из-за Айи, «превратил свою жизнь в сплошной кавардак» («сплошной каламбур» – переводил Леон на одесский).
А вдруг Филипп давно проклял артиста-самодура, пустившего по ветру все договора и обязательства, да и многолетнюю дружбу? Вдруг и думать забыл, что в списке его подопечных когда-то значился такой вот вздорный молодой человек? Не говоря уже о том, спохватилась она, что ты просто идиотка: скорее всего, Филипп сейчас в Бургундии (лето, мертвый сезон), о чем прекрасно знает этот гаденыш-консьерж-помощник министра.
И тотчас, едва об этом подумала, на углу улицы показалась фигура в элегантном летнем пыльнике, в светлых свободных брюках, с небольшой сумкой через плечо. А уж бородку со сметанным мазком по центру просто невозможно было не узнать издалека. Благородная волнистая грива великолепного импресарио, покропленная дождиком, блестела, как алюминиевая, а походка его просто завораживала: церемониймейстер на коронации государя-императора.
Айя сверзилась со своего насеста и бросилась ему наперерез.
От придурочного парика она избавилась еще в Рапалло, едва только вышла из здания полиции, – стащила с головы и с остервенением запихнула в ближайшую уличную урну, – но у нее не было уверенности, что Филипп узнает ее, а главное, не было никакой уверенности, что, узнав, не отшатнется. И все же она бросилась к нему, распахнув руки, загораживая собой путь к подъезду. И загородила бы, а может, стала бы хватать его за рукава, если б, увидев ее, Филипп не остановился, как-то смешно вытаращив глаза, и в свою очередь не ринулся к ней, едва не попав под чей-то велосипед.
Налетел, вцепился в рукав ее негритянской куртки, точно не она, Айя, ждала его здесь, голодная, под мерзким кропотливым дождиком, а он ее выследил, проведя полдня в засаде.
Сначала даже говорить не мог: она никак не успевала различить в его губах сколько-нибудь связные фразы. Взмолилась:
– Филипп! Пожалуйста, английский и… не так быстро!
Сказать ему, чтобы чуток подровнял свои роскошные усы? Верхняя губа всегда внятнее, чем нижняя (Айя ненавидела усы и бороды, мешавшие слышать).
Но Филипп, наоборот, заткнулся, взял ее под руку, решительно прижав к себе локоть, и повел в подъезд, где, никак не отреагировав на приветствие консьержа, так же молча протащил к лифту. И когда они вышли на шестом этаже, он и там, молча достав ключи, отворил дверь своей квартиры – единственной на лестничной площадке – и бесцеремонно затащил Айю в прихожую, темную и душную.
Зато здесь он напрочь слетел с катушек – судя по заполошно мелькающим рукам.
Она крикнула:
– Свет, черт возьми! И говорить по-английски! И смотреть мне в лицо! Я же глу-ха-я!
Он включил свет, схватил ее руки и сказал:
– Прости! Умоляю, два слова: где он? Нет, подожди! Ты совсем замерзла…
Теперь он нависал над ее лицом, преувеличенно отчетливо обводя губами каждый звук, и, схватив ее окоченевшие ладони, мял их и растирал, и странно еще, что не дул на них.
– Пойдем в кухню, вот сюда, в коридор и направо. Что тебе налить? Виски? Коньяк?
– Чай и какой-нибудь бутерброд, – сказала она, – а то меня вырвет. Я беременна.
– Час от часу не легче, – пробормотал Филипп. И взвыл: – Где он? Где этот негодяй?!
В кухне он бессильно опустился на стул, так и не сняв своего роскошного пыльника, только протянул руку в сторону холодильника и опять уронил ее на колено. Айе самой пришлось шарить в поисках еды, но там ничего не оказалось, кроме прошлогоднего сыра, – этот гурман питался в ресторанах. Она обнаружила половину черствого багета, яростно оторвала зубами кусок и принялась жевать: картон картоныч этот их воспетый французский багет.
– Леон исчез… Где у тебя чайник?
Огляделась, нашла, налила воды, включила.
– Он исчез, испарился… под небом Италии златой… Погоди! Не перебивай, просто слушай…
Вышколенная отцом и бабушкой, пуристами «грамотного языка», она с детства умела «излагать дело последовательно и внятно, с деталями, обстоятельствами и пояснениями». И тем не менее ей раз десять пришлось осаживать Филиппа криками: «Погоди, не перебивай!» или просто резким: «Помолчи!». И вообще, хотелось накапать ему в чашку что-то типа валерьяны или даже чего-то более действенного… Филипп, честно говоря, выглядел совершенно раздавленным. Кто бы подумал – такой вальяжный господин…
Первым делом она предъявила ему письмо, озаглавленное «Supez», – просто перевела на английский, водя пальцем по строчкам для наглядности. Но Филипп безумными глазами беспомощно бегал по затрепанному листу бумаги, переспрашивая и вслух повторяя скупые и какие-то… боевые команды Леона.
