Ознакомительная версия.
– За что пьём? – спрашивает Леонов, слегка поклонившись даме.
– За смычку спроса с предложением, – предлагаю я.
– Принимается! – хохочет тот.
Делаю маленький глоток – пиво в бутылке, скорее всего, совершившей продолжительное путешествие по морозу, холоднющее. Леонов, напротив, употребляет своё богатырскими порциями.
– Я давно заметил, – говорит он, причмокнув от удовольствия, – что дорога домой покажется вдвое короче, если пьёшь пиво, и вчетверо, если при этом ещё и разговариваешь.
– Это если пива хватит, – замечаю я.
Согласительно кивнув, Леонов внимательно смотрит на ватерлинию своей бутылки.
Беседа начинает утомлять, когда мы подъезжаем к станции Лосиноостровская. Мой собеседник, для которого бутылка «Золотого фазана» совершенно точно была не первой и, скорее всего, не второй, пускается в пространные рассуждения об устройстве российского бизнеса. Наш разговор быстро превращается в монолог, из которого я заключаю, что Леонова сильнее всего гложет зависть к более успешным конкурентам.
– Всё дело в том, что на коммерческой ниве нет, и никогда не будет равных возможностей, – вещает он, прихлёбывая из горлышка, – одни, как я – с серпом, а другие на комбайнах…
Чтобы хоть как-то участвовать в беседе, я киваю.
– …а комбайны эти они, разумеется, не купили, а украли! А что делать тем, у кого не было такой возможности? Правильно, ничего! Они неминуемо окажутся в аутсайдерах…
– Да, тем, кто прощёлкал этап первоначального накопления капитала, на вашем поле делать нечего, – подтверждаю я.
– Вот-вот! – радостно восклицает Леонов. – Потому-то я и в жопе!
Пиво заканчивается в Мытищах. Беседа к этому времени иссякает совсем, и до следующей станции – «Подлипки – Дачные» – мы едем молча. Когда за окном показываются освещённая площадь у магазина «Заря», Леонов начинает спешно собираться. После нескольких безуспешных попыток подбить меня выйти с ним и продолжить, новый знакомец, попрощавшись и зачем-то прихватив с собой мою и свою пустые бутылки, покидает вагон. Сжимавшие меня с флангов женщины тоже выходят, и я остаюсь на целом сидении один, чему, если честно, несказанно рад. Хоть одну остановку проеду, как человек.
До дома от станции я иду пешком. Мой путь лежит по так называемой «Аллее фаллоимитаторов» – улице, с обеих сторон обрамлённой поставленными ещё в восьмидесятые бетонными столбами, на которые новая власть так и не удосужилась водрузить фонари. Совершенно безлюдная, с накатанной ледяной колеёй, циклопическими сугробами по берегам, и, по вышеописанным причинам абсолютно неосвещённая, она сошла бы за иллюстрацию к Пушкинской «Метели», если бы не глухие пятиэтажки и огни проспекта Королёва, светящиеся вдали.
По дороге мне попадаются трое замёрзших до дрожи в конечностях бомжей, впряжённых в заваленную каким-то хламом волокушу. Медленно, с остановками, движутся они в сторону станции – там есть пункт приёма лома цветных металлов, работающий круглосуточно. Один из них – коренной – на секунду останавливает на мне неласковый взгляд, пристяжные не удосуживают и этим.
Даже сквозь мороз я чувствую их жуткий удушливый запах; всматриваюсь в изуродованные пьянкой и побоями лица – и мне становится противно и стыдно разом, будто я чем-то виноват в их бедственном положении, противно, что я живу этой стране, стыдно, что я – русский…
Одолеваемый невесёлыми мыслями, захожу в свой подъезд. По привычке бросаю взгляд на почтовый ящик – и сквозь круглые отверстия вижу, что там что-то есть. Открываю: пухлый конверт без адреса, с одной лишь однозначно узнаваемой подписью в графе «От кого». Любопытство побеждает, и я раскрываю конверт прямо тут, в подъезде.
Здравствуй, Лерик.
Я сама не знаю, зачем написала тебе в прошлый раз всякого. Точнее, знаю – была пьяна. Прости.
На самом деле, не всё так плохо. Мне кажется, я всё-таки люблю Сержика, потому что иногда его ненавижу. Помнишь, ты говорил, что по-настоящему ненавидеть можно только любимого человека? Вот так у нас и выходит. Я люблю его. Когда его нет рядом, люблю; люблю, когда он спит, когда бреется в ванной, когда ест… И ровно столько же раз ненавижу: когда он пропадает непонятно где, когда храпит, как трактор, когда утром занимает ванную, когда жрёт, как свинья… Он нужен мне, а я, кажется, нужна ему. И плевать, сколько он сейчас весит. Я тоже, знаешь, не тростиночка.
Ладно, с Сержиком разобрались. Теперь с тобой.
Ты, конечно, в курсе, какое место в моей жизни занимаешь, и что никто тебя с этого места уже не спихнёт. Поэтому я и пишу тебе – пойми, я хочу тебя забыть, выбросить тебя и всё, что с тобой связано, из головы навсегда, но не получается. Никак. Нет-нет, да всплывает что-нибудь в памяти, плохое или хорошее. Иногда я даже говорю с тобой, когда сижу дома одна, жду Сержика с какой-нибудь гулянки. Было бы у меня побольше мужиков, я бы, наверное, вспоминала вместо тебя кого-то другого, а так выходит, что вспоминать-то мне больше и некого. И вот сажусь я, как дура, за письмо и думаю: вот напишу ещё раз, последний-препоследний, запечатаю конверт, брошу его в почтовый ящик и забуду тебя навсегда. Но не выходит…
Так что, скорее всего, это моё письмо не последнее.
Не твоя Света.P.S. Шлю тебе фотографии, где есть ты. Делай с ними, что хочешь – я бы всё равно когда-нибудь их сожгла…– Что пишут, сынок? – слышу я сзади голос скрытно подобравшейся ко мне соседки снизу – незлобливой замшелой бабки, которой я иногда по вечерам отдаю оставшуюся в карманах мелочь.
– Пишут, что ненавидят, но на самом деле, похоже, ещё любят, – отвечаю я, запихивая набитый фотографиями конверт в карман.
– А так оно всегда, сынок, и бывает, – кивает бабка. – Мелочишкой-то не поделишься?
Часть вторая
Волшебная сила искусства
Мы лежим с Татьяной в постели голые. Она – кверху попой, читает «Вальсирующих» Бертрана Блие; я – на спине, изучаю трещины на потолке. Они напоминают мне зубцы крепостной стены, строители которой злоупотребляли джазом.
За окном только март, но солнце бьёт сквозь незашторенные окна так, что в комнате по-настоящему жарко.
– Если ты хочешь стать писателем, тебе в первую очередь надо отрастить нормальную бороду, – говорит Татьяна, не отрываясь от чтения.
Я молчу. Татьяна мне это уже говорила.
– И ещё курить трубку, а не твои дурацкие сигареты. Кстати, что ты куришь?
– «Золотую Яву».
– Брось сейчас же! Я имею в виду не курить, а «Золотую Яву».
– Чем тебе не угодила «Золотая Ява»? Хорошие сигареты…
На Татьянином лице появляются признаки подступающего раздражения:
– Пойми, писатель не может курить ни «Золотую Яву», ни «Приму», ни даже «Космос» с ментолом. Он может курить только трубку, или, на худой конец, сигары, причём чем вонючее, тем лучше. – Татьяна перелистывает страницу. – В писателе очень важен экстерьер. Это же очень существенно: что он курит, что ест, во что одевается, какую носит бороду, с кем спит…
Татьяна на секунду замирает, словно её отключили от основного источника питания, а резервный ещё не включился. Такое состояние длится не дольше секунды, но мне становится понятно, что за эту секунду в Татьяниной голове произошла тысяча-другая мыслительных построений, сомкнулись и рассыпались миллион логических цепочек, выстроились и смешались в хаос миллиард ассоциативных рядов. И всё для того, чтобы явить в эфир вот это:
– И ещё, тебе просто необходимо заиметь гомосексуальный опыт.
Разумеется, это уже слишком, но я не подаю вида, что удивлён. Уточняю:
– Заиметь или поиметь?
– Валера, фи! – мне в правую бровь мягко ударяет ватный шарик, который она разминала между пальцами, – неужели это так важно!
– Это важно!
Жёлтый кирпичик Бертрана Блие летит на пол. Татьяна поворачивается ко мне всем телом.
– Если у тебя есть гомосексуальный опыт, то неважно, заимел ты его или, как ты изволил выразиться: «поимел». Всё равно он у тебя есть.
Убойный аргумент. Действительно, разницы никакой. Мне не остаётся ничего другого, кроме как молча поднять руки. Татьяна явно довольна: это у неё называется «вербальный оргазм».
– Почаще так делай, дурачок, – мурлычет она, обнимая меня за шею.
Наш диалог прерывается на долгий влажный, как его называет Татьяна «кинематографический», поцелуй. Окружающая меня вселенная сужается до размеров Татьяниного рта.
– Хорошо, с писательским экстерьером худо-бедно разобрались, – говорю я, отдышавшись, – хотя это отнюдь не означает моё согласие с последним его штрихом. Ответь, что тогда не важно в писателе?
Ознакомительная версия.
