Во сне она была такая же, как в дни их юности. В жизни же это была изможденная тяжелой болезнью, стареющая женщина. Он представлял, как будет рассказывать ей о своей жизни, просить прощения за малодушие, умолять горячо, изо всех сил, так, чтобы она услышала его и простила.
Но в жизни же все вышло просто и жестко. Им ничего не нужно было говорить друг другу. Они все поняли друг о друге сразу. И казалось, что не было всех этих лет, и они никогда не расставались, но, в то же время, была невидимая и непреодолимая стена.
– Ты давно женат? – спросила Ольга.
– Да. Уже 17 лет. А ты?
– Была замужем, почти столько же. Муж умер два года назад. Умер нелепо… Всю жизнь был боевым летчиком, а умер от воспаления легких… У тебя дети?
– Двое: сын и дочь. А у тебя?
– После твоего отъезда был выкидыш, а потом не получилось.
– Я виноват перед тобой, – с горечью сказал Виктор, – Прости, если сможешь.
– Бог простит, – ответила она, – А я на тебя зла не держу. Время не то, чтобы считаться обидами.
Он не мог говорить, потому что горло его перехватило спазмом, а из глаз против воли лились слезы. Он не мог выдержать этого всепрощающего взгляда любимых светло-серых глаз.
– Плачь, – сказала она, – Тебе легче станет. А я уже давно все выплакала.
Он стыдился своих слез, но внутри как будто прорвало огромную плотину, и он чувствовал себя как разведчик-нелегал, много лет проживший чужой жизнью, с чужими мыслями и вдруг вырвавшийся из чужого мундира и из власти чужой жизни.
Будто разряды молнии сверкали в его мозгу и сознание стало совершенно ясным. Именно тогда он, вдруг исполнившись необычайной решимости, неожиданно произнес: «Давай убежим». Он давно готовился к этому побегу, но каждый раз, обнаружив, что скован по рукам и ногам, безвольно опускал руки и продолжал жить прежней жизнью. Теперь же он решился, и все теперь зависело от этой хрупкой, но мужественной женщины.
Она посмотрела на его протянутую руку, потом прямо ему в глаза. Их взгляды встретились. Он смотрел на нее, будто ожидая приговора. А в ее взгляде был как будто вопрос.
– Ты думаешь, что жизнь – это обычная тетрадка, в которой много листов, и если ты напутал или испачкал один лист, его можно легко вырвать из тетради, и начать все заново на новом… Но жизнь – это всего один-единственный лист, и написать новое или исправить старое ты сможешь только на том месте, которое еще есть на этом одном-единственном листе…»
– Пусть хоть пол-листа, хоть четверть… пусть, но они будут наши.
– Меня скоро не будет, – сказала женщина, пристально глядя ему в глаза.
– Пойдем со мною, – сказал Виктор, – Теперь я готов. Единственное что у меня есть – эта четверть листа и ты. Не бойся, на этот раз я не сбегу… и тебя не отпущу…
Пристально посмотрев в его глаза, она с прежней полуулыбкой положила свою легкую как облако ладонь в его протянутую руку…
– Я ухожу от тебя, – сказал Виктор вернувшись к жене. Он произнес это спокойно, но тоном, не допускающим возражений.
Жена явно растерялась.
– А как же… – начала было она.
– Дети уже достаточно взрослые и могут позаботиться о себе сами, – прервал ее Виктор. Он сделал паузу, – О тебе я тоже не забыл, – добавил он многозначительно, – Я оставляю тебе свой бизнес, наш дом, отказываюсь от наших общих счетов… словом, от всего. Себе я оставил лишь самое необходимое, то, что тебе по любому приходится выплачивать своим работникам, когда ты их увольняешь… Но я ухожу сам. Надеюсь, у тебя нет ко мне претензий, – заключил он.
– Но как же… – пролепетала жена.
– Тебе придется научиться обходиться без меня, – тоном не терпящим возражений сказал муж, – Я достаточно для вас всех сделал, и думаю, за все это, – он выразительно обвел рукой стены, – Я заслужил свободу.
Жена хотела еще что-то спросить, но он развернулся и направился к выходу. Она явно не ожидала от него такого поступка, твердо уверенная, что он не посмеет уйти от нее из-за весьма солидного имущества. А он вдруг отбросил все это, как грязную тряпку, и уходит.
И ей впервые за много лет вдруг стало сиротливо и одиноко.
Она вдруг с обжигающей ясностью осознала, насколько одинока. Дети почти выросли, у них уже своя жизнь, муж ее не любит и сейчас отшвырнул как старую, ненужную обувь… Она старая и никому не нужна.
От неожиданности и потрясения у нее даже не было сил плакать. У Миры было ощущение, что она взобралась на самую вершину горы и вдруг сорвалась в бездонную пропасть. Там, внизу – холодная, уродливая старость, будто чудовище открыло свою уродливую пасть.
Она никогда не любила его и вышла замуж по расчету. Но сейчас у нее было ощущение, что старый, обжитый и любимый дом вдруг рухнул.
А ему казалось, что он готовился к побегу очень давно – всю жизнь. Подхватив старый, еще советских времен тубус с картинами, он нетерпеливо рванул дверь и вдруг у самых своих ног услышал душераздирающий вопль:
– Не оставляй меня, я не смогу без тебя! – она вцепилась мертвой хваткой в его штанину, но он с силой брезгливо отбросил ее – расплывшуюся, с еще более выпирающими зубами из-за ужасной плаксивой гримасы, с огромными болтающимися грудями, всю увешенную золотыми цепями. Отбросил и вышел.
– Альфонс! Негодяй! После всего того, что я для тебя сделала! – неслось ему вслед.
Но ему было уже все равно. Он торопился спасти, то, что еще осталось.
Он не отходил от Ольги ни на шаг, оставляя ненадолго лишь затем, чтобы уладить формальности, которых было много. Большую часть времени они проводили сидя у моря. Была середина осени, и они наслаждались теплым воздухом и морем.
Говорили они мало, как будто разговаривали мысленно, или им вообще не нужны были слова.
Однажды он заметил, что щеки женщины порозовели, а бескровные губы как будто ожили.
«Значит, есть надежда», – радостно подумал Виктор. А проснувшись иногда среди ночи, он лежал, боясь нарушить хрупкий сон женщины, и все повторял про себя: «Пол-листа, пол-листа…»
Как и в прежней жизни, он вставал каждый день ровно в 5.30 утра, принимал душ, брился, заваривал крепкий чай и сам готовил завтрак. Утром он всегда готовил себе сам, не желая беспокоить жену. За завтраком он по старой привычке изучал газеты, затем надевал рубашку, повязывал галстук, надевал костюм и брал на руку плащ, если дело было зимой или рубашку с коротким рукавом летом, но неизменно с галстуком. Брал кожаный портфель, привезенный из прежней жизни, и, попрощавшись с уже проснувшейся к тому времени женой, ровно в 7.30 уходил на работу.
Провожая каждое утро мужа на работу, она без устали повторяла, «Слава Богу, Слава Богу».
Они приехали в Израиль в самый разгар лета 1991 года. Лето в Израиле – время отпусков, нещадной жары и подготовки к бесконечным религиозным праздникам. Лично мне Израиль напоминает в это время самодовольного, сытого жлоба, дремлющего в полуденной дреме.
Изнеженным израильским социализмом и тропическим климатом чиновникам было не до них, прибывших в столь неподходящее время. «Вот закончатся праздники» – всякий раз говорили им, когда они обращались в какое либо учреждение – «И все станет на свои места».
Спокойные за свое светлое и безмятежное будущее, их официальные опекуны из министерства абсорбции никак не могли понять, отчего эти «русские» так суетятся. «Постепенно все устроится и будет хорошо», – повторяли они каждый раз главную израильскую мантру.
А они суетились потому, что обоим было за сорок, и с ними было двое детей школьного возраста.
В Союзе и муж, и жена были инженерами-химиками. В свои неполные тридцать лет он был уже главным инженером на крупном предприятии и очень гордился этим. Да ему и вправду было чем гордиться. Он привык к уважению, его ценили за ум, знания и отношение – как к делу, так и к людям.
Он ни секунды не сомневался, что его личные и профессиональные данные будут по заслугам оценены и здесь. Поэтому первым делом, они перевели свои дипломы на иврит и отправили в квалификационную комиссию в Иерусалим. Потом на иврит были переведены их трудовые книжки и резюме. Это было их главное достояние: Образование, опыт, умение работать.
Кроме своих опыта и дипломов, они привезли с собой по сто долларов на каждого члена семьи и контейнер с вещами, состоявшими главным образом из книг и домашней утвари. Он особенно беспокоился из-за своих костюмов, которые они пошили перед отъездом, дабы ему не ударить лицом в грязь на предстоящих интервью. Но все обошлось, его костюмы благополучно прибыли в Израиль. Только вот надеть их здесь было некуда.
По старой привычке он надевал костюм всякий раз, когда они собирались в присутствие. Но куда бы они ни пришли, их везде встречали коричневые от загара мужчины и женщины в майках и сандалиях на босу ногу, как будто их только что забрали с пляжа. Их брюки были пошиты таким образом, что когда они поворачиваясь к посетителю задом и сосредоточенно искали какие-то бумаги, из штанов выглядывали трусы и половина голой задницы. В это время щеки обоих горели как от пощечин. Но они не теряли надежду и веру в то, что когда-нибудь его костюмы обязательно понадобятся.
