– Што за поезд?
– Тебе кака разница? За нумером 22.
– Да просто любопытствую. Ну прощевай, начальничек…
Тут в переулке подкатилась к Игнатию еще одна лахудра:
– Мужик, шырнуться хочешь?
– Это как же?
– Фу-у… Село! Идем, узнаешь!
– Далеко ли идти, милая?
– Да тут рядом. Кафе «Сирень» знаешь?
– Трактир, што ль?
– Пускай – трактир. Я тебе там такую сирень в нос пущу – «черемухи» полицейской не захочешь!
Игнатий, с трудом передвигая ноги, с каждым шагом теряя силы, а с ними и понимание происходящего, побрел за черноволосой лахудрой. Но внезапно, у дерева, лег на землю. На губах выступила пузырящаяся, хорошо различимая в бликах неона зеленоватая пена.
– Да ты, я вижу, уже ширнулся. Лады, отдохни здесь… А я побегла. Шири мне, ширева!
* * *
Степан Иванович Шешковский глядел на Акимку как на гниду в чужих волосах. Отвращению и неприязни не было границ. Но виду обер-секретарь Тайной экспедиции не подавал.
– Где скворец? Вдругорядь тебя спрашиваю, пакостник.
– Пропал скворушка, в зеленом тумане растворился. Да и позабыл он все слова про Офир. Проел ему, видно, мозги туман этот.
– Что еще за туман зеленый?
– Мне почем знать? Муть какая-то болотная…
– Болотная, говоришь? Дерзким ты стал, Акимка. Месяца не прошло, а ты… – Голос обер-секретаря, сухой, перхающий, наполнился гневной влагой.
– Какой там месяц! – Акимка хотел выкрикнуть про двести тридцать годов, проведенных в расселине, про медленность и кишкомотность времени, про голоса, живущие отдельно от людей, но удержался, сунул в рот костяшки пальцев.
– А сотоварищи где? Где Игнатий и Савва? Утопил в болоте?
– Савва в недостоверной Москве остался. Понравилось ему там, подлецу.
Тонкий, с прямоугольным кончиком нос Шешковского дернулся раз, дернулся другой. Обер-секретарь откинулся в кресле. Стол с лазуритовым прибором и только что вынутым ножом для резки бумаг отдалился.
За последний месяц Степан Иванович сильно преуспел в одном разыскном деле, про Игнатия со товарищи старался не вспоминать, потому как сам по приказу императрицы должен был вскорости выехать для допроса старухи Пассековой в Москву. Заниматься в одно и то же время допросом Наталии Пассек, урожденной Шаховской, проверять всю ее болтовню в княжеском имении Шарапово, что в верховьях Лопасни, и думать при этом про сгинувших где-то неподалеку Игнатия и Савву было ему не с руки.
Утешало одно: ежели и вправду в недостоверном царстве Игнатий и Савва затерялись, значит, встретиться в Москве белокаменной, в Москве доподлинной им не суждено!
Шешковский встряхнул головой. Кончики парика при этом даже не дрогнули.
– Говори далее. Что Игнатий?
– Игнатий – человек верный. Меня сюда отослал, а сам обещал скворца найти и выпотрошить для Кунсткамеры. С чучельником уже договорился.
– Для Кунсткамеры, говоришь? А я ведь велел в Питер скворца живым и невредимым доставить!
– Да надоел он всем! Самого нет, а крики слышны. Но только другую пургу теперь скворец гонит. В основном про тех, кто ныне призрачным царством правит.
– Пургу, говоришь? Словес новых понабрался, думаешь меня ими с толку сбить?
– Да ни боже мой…
– Молкни, каверза. Хотя нет. Отвечай: чучельник тоже недостоверный?
– Достоверней некуда. Такая гнусь, ваше высокопревосходительство! И ругается отвратно: чмошник и чепушило, мол, ты, Акимка. А какое я ему чепушило? Кроме прочего, спешу донести: обещал тот чучельник Голев из правителя тамошнего пугалище огородное сделать. Да жидковат вроде…
– Кто жидковат: правитель или чучельник?
– Вестимо, чучельник…
– Как того чучельника сыскать?
– В Нижнем Кисловском переулке обретается…
– Что еще про неосязаемую Москву сообщить можешь?
– На ощупь-то она ох как осязаема: айфоны всякие и телеги железные. Под землей на колесах – возки крытые. Шумят, спасу нет! А вот духу молодецкого на Москве не хватает.
– Ты на Москву не клевещи зря. Дело говори, дело!
– Не успел я, ваше превосходительство, про все дознаться. А только из встреченных мною людей половина ни во что не верит. Вторая половина верит во все заморское. Один только не истраченный временем человек попался… И того порешил Савва.
– Что за человек?
– Лицедей Чадов. Сказал: за Россию-матушку и живот положить не жаль. Ну, его свои ж и обсмеяли. А Савва ему напоследок кишки выпустил. Живоглот он, Савва…
– Про расселину поточней скажи.
– Здесь пытай меня не пытай – ничего толком не скажу. Ума моего не хватит. Тихоадская обитель какая-то! Вот про расселину сейчас говорю, а в голову остолбенение лезет. Столбняк времен в той расселине существует! Так птичник один сказал. Историю там до дрожи сжимают. И паутина железными нитями лицо опутывает, а высунь язык – вмиг исколет!
Из тайной комнаты, соединенной с кабинетом Шешковского, послышался сдавленный стон. Акимка упал на колени:
– Отпустите, Христа ради, Степан Иванович! Век Бога за вас молить буду! Не выдержу я кресла пыточного…
– Тише, тише, сердешный, людей мне тут переполошишь. Дом у меня пристойный, а про кресло врут, негодяи! Ты с коленок-то встань, продолжай про расселину.
– Время там вязкое и людей ненавидящее: не убивает – засасывает. А лучше б сразу убило! Потому как вокруг – голоса. Сами по себе, без тел существующие, пустые, изнурительные. И голосов тех – тьма тьмущая! Их в ларцы и коробки дьявольские мохнатые руки сажают, а после по полкам раскидывают. Вот и вся расселина… Мне бы на Пряжку в гошпиталь! Устал я оживать после медленной смерти.
– Про дьявольские руки для красного словца сказал?
– По-другому – изъяснить не могу. А только не такие там дьяволы, как их в церквах малюют. Виду не имеют, зато тень и голос у каждого.
– И каковы тени? – Шешковский позволил себе усмехнуться: ересь порет, врет и не заикается Акимка. Ну, с враньем-то бороться легко. Это правда с трудом оборима!
– …тени змеиные и голоса шипящие. Всюду словно бы феатр смертной тени! Тени сел по стенам расселины мелькают, города и дороги, птицы железные. Мелькнут и улетят. Нету в них вещественности. Все, что там движется, – невещественно! Зато все, что не движется, – хоть на зуб, хоть на вес попробовать можно. Уж кладовка так кладовка! Нож, коим царевича Димитрия зарезали! Клетка, в которой Емельку Пугача возили. Отравы в склянках, какими позднейших правителей травили…
– Клетку, говоришь, видел? Откуда знаешь, что в ней Пугача возили? Изобразить на листе сможешь? Ты, помнится, чертежному делу учился.
Через несколько минут Акимка, пыхтя и не умея враз отдышаться, протянул Шешковскому плотный лист.
– Та самая… Не соврал. Я сам к этой клетке, к дверце ее, загогулину когда-то приделал. Что ж мне с тобой, многознающим, делать? Тоже в клетку или в Тобольск?
– В Тобольск, ваше превосходительство! Я и за Тревогой прослежу, и чернильницу ему от сору очищу, и…
– А под одеждой что прячешь? Я ведь сразу заметил.
– Так, ничего, – потупился Акимка.
– Врешь. Правды всей не говоришь, Аким. А мне как обер-секретарю Тайной экспедиции, сам понимаешь, знать ее до зарезу надо. Поэтому в Тобольск другие поскачут. А ты… Послужил ты славно, теперь и отдохнуть тебе время, – ласково вымолвил Степан Иванович и вдруг, дойдя на одном слове до визгу, крикнул: – Вот и отдохнешь на крес-с-сле! Гей, Левонтий!
Бочком влез Левонтий-немтырь. Огромные ножищи были обуты в сафьяновые ловкие сапожки, цветная кацавейка, как та душа – нараспашку. Но глаза едучие, злые.
– Ы-а-а, – замычал Левонтий.
– Перекинулся, гад! Ваньку Тревогу обдурил! – кинулся Акимка на Левонтия, укусил в плечо.
Немтырь стерпел, осклабился, подхватил Акимку, как щеня, под мышку, понес в тайную комнату. По дороге из-за пазухи у Акимки выпал небольшой малеванный красками портрет. Степан Иванович подошел, коротко глянул: «Круглолица, златоволоса, глянуть бы, что у нее пониже шейки…»
Раздался Акимкин вопль. Шешковский прослезился. Однако, прочитав акафист Иисусу Сладчайшему, сердце быстро успокоил: дело есть дело!
* * *
Той же ночью, но уже не с Курского, а совсем с другого вокзала, в вагоне второго класса летел через весенние места костистый турчин в пиратской цветной бандане. На крюке – камуфляжная куртка, на коленях – вертлявая бабенка.
– Тут останусь, не вернусь к царице! – кричал, набулькивая себе полный стакан «Немировской», костистый турчин. – Вот те крест, останусь!
– Брось ты ее! Со мной какую хошь царицу забудешь. Кто она тебе, Савва Матвеич, жена, начальница?
– Владычица!
– А и дурак же ты, Савва! Ну прямо балбес натуральный! Бабы – они владычицами не бывают. Так, на часок, на минутку…
– Все одно тут останусь. – Опьянев, Савва сорвал бандану: лоб голый, в затылочной ямке коротким мхом волосы зеленеют, голова набок клонится. – Каки там скворцы! Включай айпад, баба! Порнушку в коробочке смотреть будем. Какой, на хрен, Офир! Отпад, отпад мне нужен!
