Дидуров пришел к Сережке в шикарном, кричащем клетчатом костюме с букетом цветов и двумя бутылками шампанского в руках.
– Шампанское, бля! – сказал поэт. – Сам купил!
После этого заявления он быстро прочел небольшую поэму, а затем пригласил гостей и хозяев к столу. Функции тамады и души общества он взял на себя легко и ненавязчиво, и никто не был против – наоборот, Дидуров здесь всем понравился и нам – тоже. Оглядев собравшихся, он сказал, что здесь явно не хватает толпы голых восьмиклассниц для полного удовольствия, и пообещал привести их попозже. После этого он осмотрел стол и спросил – известно ли нам, что наступающий 1982 год – это год Собаки. Кому-то это было известно, кому-то нет, и Дидуров продолжал:
– А знаете, как нужно встречать этот год, чтобы он был для вас счастливым?
– Как? – переспросили гости.
– Как только начнут бить куранты на Спасской башне Кремля, нужно взять в зубы кости, встать на четвереньки и лаять, выть, бегать и рычать, как собачки. Но для этого, господа, нам нужны кости. И раз такое дело, то я считаю, что нечего ждать до двенадцати, мы должны успеть съесть мясо всех зверей и птиц, находящееся на столе, и достойно, с костями, встретить новый год. Согласны?
– Согласны!
– Я предлагаю пока выпить за наших замечательных ленинградских гостей, – сказал Сережка.
– Сергей! Я же сказал – съесть все мясо, а не выпить всю водку, – строго заметил Дидуров.
– Хорошо, Леша. Тогда второй тост будет за тебя, – парировал Рыженко на замечание поэта.
Потом были тосты за Валентину, за остальных гостей, и к полуночи мы наконец-то стали пить за главных, как сказал Дидуров, героев сегодняшней ночи – за Стельку и вторую собачку, имени которой я сейчас уже не помню. В этот момент советское правительство поздравило по телевизору весь советский народ с Новым годом, и мы, как и весь советский народ, с воем повалились под стол, держа в руках рюмки, а в зубах – кости. Побегав на четвереньках и всласть налаявшись и накусавшись, мы выпили еще, и Дидуров заявил, что Новый год без бани – это вовсе и не Новый год, поскольку входить в новый виток жизни нужно чистым как морально, так и физически, и устремился в ванную комнату. После того как поэт поплавал в ледяной воде, в ванную устремились две барышни, которые боготворили поэта и хотели во всем ему подражать. Отплескавшись и отвизжав свое, барышни выбежали к столу, едва успев прикрыть стыд, и стали соблазнять сиявшего телесной чистотой и духовным здоровьем Дидурова. Я решил не ударить в грязь лицом перед спортивными москвичами и, в свою очередь, быстро раздевшись, нырнул в ванну. Когда я из нее вылез, в комнате уже творилось что-то невообразимое, но веселое. Да, праздники в Москве справляют на широкую ногу – это мы увидели и впоследствии неоднократно еще убеждались. Едва я успел обсохнуть, как нас всех вынесло на улицу и на четырех такси понесло в театр-студию на Юго-Западе, где веселье продолжалось с удесятеренной энергией – там танцевали, пели, пили, чего там только не делали…
Я открыл глаза и обнаружил себя лежащим на диване в полутемной комнате – из-за недостатка освещения размеры ее были мне не ясны. Я был одет, но без пальто и ботинок, шапку я оставил еще у Рыженко. Рядом лежал Витька – тоже без пальто и сапог, но в шапке. Он мирно спал, а из-за стены доносились чьи-то мужские и вроде бы знакомые голоса, но я никак не мог вспомнить, кому они принадлежат. Открылась дверь, и в комнату вошел улыбающийся Никита-Мухомор – мы познакомились с ним год назад у Рошаля.
– Привет, – сказал Никита. – Проснулись?
– Да Витька спит еще, – ответил я.
– Не спит, – сказал Витька.
– Привет, Никита, с Новым годом. А давно мы легли?
– Полчаса назад.
– А сколько сейчас времени?
– Девять утра.
– А-а-а… – Я вспомнил, что мы с Никитой встретились в театре на Юго-Западе, поехали вместе к «Мухоморам» и, приехав, отправили Пиню в магазин за сухим – оно продавалось 1 января 1982 года в Москве с восьми утра. Вспомнил я, что Рыженко уехал из театра домой, устав от новогодних поздравлений, и сказал, что ждет нас после «Мухоморов» на продолжение банкета. А проснулся я оттого, что пришел Пиня и принес вина. Пиня очень устал и поэтому сидел на кухне молча, а восторгались его героическим поступком несколько «Мухоморов» – и знакомых нам, и еще не представленных.
Полчаса сна нам с Витькой вполне хватило для того, чтобы отдохнуть и даже, кажется, выспаться – мы встали в хорошей форме, бодро вышли на кухню и уселись там на пол – народу было, кроме нас, человек пять, и табуреток на всех не хватало, и не выходили мы из этой кухни весь день – сидели с «Мухоморами», пили вино и кофе, пели песни, «Мухоморы» читали нам стихи и рассказывали, как за ними охотятся служащие ведомства т. Андропова. «Мухоморы» были отличными ребятами, вернее, уже не ребятами – это были взрослые, серьезные люди, художники и поэты, писатели и фотографы – и нам с ними было так же интересно и весело, как и год назад. Расстались мы уже под вечер и часа полтора добирались до квартиры Рыженко – новогодней ночью мы перенеслись на другой конец Москвы.
Еще поднимаясь по знакомой уже лестнице, мы услышали веселый шум и поняли, что обещанное нам «продолжение банкета» – это не праздные слова. Войдя в квартиру, мы не могли не порадоваться – стол был накрыт еще богаче, чем вчера, гостей было еще больше, но состав их был другой – это была вторая партия. Я подозревал, что и вчерашняя, первая партия была сегодня у кого-нибудь в гостях – компании в праздничные дни здесь мигрировали с одного места на другое, по нескольку суток исчезая из дома.
– А-а-а, панки пришли! – закричал Сережка, перекрывая общий шум.
Гости с любопытством уставились на такую диковину, а нам уже было все равно – панки так панки. Настолько нас увлекло московское беспредельное веселье, что мы полностью расслабились и отдались течению праздника – пусть все идет как идет.
Один из гостей, огромного роста толстый человек со страшной черной бородой, вдруг вскочил и побежал к дверям. Пролетев мимо нас как гигантский снаряд Жюля Верна и, слава богу, никого не зашибив, он сорвал с вешалки дорогую шубу и загрохотал по лестнице вниз. «А нас здесь все-таки еще побаиваются», – подумали мы, взглянув друг на друга.
– Куда это Вася побежал? – удивился Рыженко. Все недоуменно пожали плечами, мы присели к столу, и праздник продолжился. Вася Макаревич (так звали странного убежавшего человека) вернулся через полчаса – с такой же скоростью, как и при побеге, влетел в квартиру с двумя огромными пакетами в руках. Вася притащил двух здоровенных гусей, две бутылки виски и две – джина. Оказывается, что этот человек был настолько заботлив, что, узнав о прибытии гостей из Ленинграда и увидев наши голодные появившиеся в дверях лица, немедленно решил нас подкормить и подпоить, чем и занялся безо всяких промедлений. Все-таки в Москве более деловые люди. Мы, как и все Сережкины гости, были так тронуты заботой Васи, что налетели на него со всех сторон, схватили за руки и за ноги и принялись качать. Сначала мы качали Васю, потом Вася нас накачивал виски и джином, потом мы опять пели – веселье шло по кругу. Из этого перманентного московского кружения мы вырвались только через два дня – точнее, не вырвались, а с сожалением покинули наших новых веселых друзей, и в особенности жалко было нам расставаться с Рыженко, у которого мы получили первые профессиональные уроки сцендвижения, внимания, концентрации и многого еще, что было нам совершенно необходимо. Ни один из наших ленинградских знакомых рокеров не имел такого музыкального опыта, как Сережка, – он заканчивал консерваторию по классу скрипки и несколько лет уже работал в замечательном ансамбле «Последний шанс», где играл на… впрочем, проще сказать, на чем он не играл – на арфе вот точно не играл, на литаврах не играл… Сережка обещал устроить в будущем нам большой концерт в Москве, Артем обещал устроить большой концерт, «Мухоморы» обещали устроить большой концерт, Дидуров обещал… Вася Макаревич не обещал ничего, зато беспрерывно кормил птицей и поил джином, и мы вспоминали все это и не могли прийти в себя от приятных дней, проведенных в Москве, все пятнадцать или шестнадцать часов, в течение которых мы тряслись в неотапливаемом грязном полупустом вагоне знаменитого «шестьсот-веселого» поезда, везущего нас из Москвы в Ленинград.
Медленно, но верно сдавал свои позиции ленинградский помпезный рок семидесятых. Неотвратимо накатывала на город Ленина новая волна – и на толчке, и на концертах, и на улицах все чаще и чаще попадались молодые люди с чубами на аккуратно подстриженных головах, в широких пиджаках, просторных плащах, в фонотеках рокеров появлялись новые пластинки Duran Duran, The Stranglers, Adam and the Ants, последние надежды волосатых – Led Zeppelin и King Crimson тоже подложили им изрядную свинью – Роберт Плант принялся одну за другой выпускать пластинки с совершенно новым, современным звучанием, а Фрипп начал играть уже абсолютно безумную музыку, которая не соответствовала вялым вкусам юношей в принципиально рваных джинсах и с принципиально немытыми волосами. Уходили в прошлое грязные заплаты, бахрома, всякие «фенечки» – «пацифики», повязочки, наклеечки и нашивочки, вся мишура, весь мох и вся плесень, которыми обросли любители «тяжеляка», все это не привлекало уже к себе молодые горячие головы. Да и сами эти головы из безумных и горячих постепенно становились трезвыми и холодными. Плюясь и ругаясь, убегали из моего дома захожие волосатые гости, проклиная «диско», которое слушали тогда мы с Витькой. Под «диско» последние могикане «Свит Фридом» подразумевали Игги Попа, Боуи и Яна Дюри. Нам уже давно неинтересно было общаться с этими бедными людьми, не прочитавшими за всю свою жизнь ни одной книги, кроме «Мастера и Маргариты». «Булгаков – это в кайф, – говорили они, мечтательно прикрыв глаза. – А совдеп – не в кайф…» «А что еще в кайф?» – спрашивали мы. «Pink Floyd ранний в кайф. А поздний – не в кайф. И диско – не в кайф… Гребенщиков продался истеблишменту, – говорили они. – Не в кайф». Мы терпеливо слушали эти глубокомысленные рассуждения. «В костюме стал выступать, в пиджаке. Не в кайф». «А идите-ка вы в жопу с вашим кайфом», – говорили мы, заканчивая беседу. Уходили, уходили раздолбайские пассивные семидесятые, пришли уже холодные, математически выверенные, компьютерно-чистые и активные восьмидесятые. «Ревущие восьмидесятые», – как сказал Б. Г.
