– Простите великодушно, Тамарочка, – искренне покаялся он. – Заработался, совсем забыл друзей… Обещаю исправиться в самое ближайшее время. Как насчет загородной прогулки? Вроде бы на ближайшую неделю обещали хорошую погоду.
Погода их не подвела, и на другой же день Вилен повез Тамару в усадьбу Архангельское, где оба не были много лет. Они осмотрели музей, порадовались, что его поддерживают в хорошем состоянии, как в былые времена, после чего отправились гулять по парку. И, проходя по увитой плющом галерее, Меркулов поведал своей спутнице, что узнал от Марии продолжение истории семьи Назаровых.
– Никак не ожидал, что события примут столь трагический оборот, – поделился он. – Четыре смерти почти подряд… Дальше, надеюсь, все уже было не так плохо?
Тамара покачала головой:
– Дальше все было еще хуже… – без особой охоты отвечала она. – Честно признаться, мне бы не хотелось об этом даже вспоминать… Но раз уж мы с вами начали, нужно довести повествование до конца. И, чтобы вы лучше все себе представили, я расскажу еще про одного, очень важного персонажа этой истории. Я не очень хорошо была знакома с этой женщиной, так что, наверное, больше додумала, когда пыталась ее понять… Впрочем, слушайте, а выводы сделаете сами.
Глава восьмая
Невидимые миру слезы
В церкви тихий торжественный полумрак, пахнет воском и ладаном, каждый осторожный шаг гулким эхом отдается под высокими сводами. И немноголюдно, как всегда в будний день. В праздники тут, конечно, набивалось полно народу – не так уж много в застойные времена было в Серпухове и его окрестностях действующих церквей. У советской власти вообще складывались очень сложные отношения с религией. С одной стороны, власти понимали, что совсем без «опиума» народ оставлять нельзя, и стремились строго контролировать все, связанное с церковью, так что некоторые священники, которым удалось хорошо зарекомендовать себя, в том числе и по партийной линии, устраивались очень даже неплохо. Однако официально религию не жаловали, храмы сносили или использовали не по назначению, отдавали в лучшем случае музеям, а в худшем – под склады, клубы и тому подобное применение, не имеющее никакого отношения к христианству. Вера в Бога и соблюдение православных традиций официально не поощрялись и даже осуждались. Вплоть до того, что в некоторых городах у храмов в большие праздники дежурили дружинники, вглядываясь в лица прихожан, выискивая и записывая фамилии граждан, чья молодость никак не оправдывала потребности в молитвах. Последующий сценарий предугадать несложно: сообщали на работу, в комсомольскую организацию или в «первый отдел», для начала вызывали на беседу и предупреждали, но второй раз было лучше не попадаться. Неудивительно, что в застойные годы в интеллигентской среде стало модным приобщаться к религии, в том числе и православной. Читали Библию, венчались в церкви, крестили детей, крестились сами, уже в сознательном возрасте, заводили дома иконы, носили нательный крест, ходили к исповеди и причастию, чтили религиозные праздники и гордились этим почти как диссидентством.
Зоя Рябова в диссиденты не рвалась, однако в церковь ходила регулярно. Для нее это не было ни актом бунтарства, ни данью моде, но не было и проявлением веры – к истинно верующим Зоя уж точно не относилась. Как многие несчастные люди, она искала помощи и не от хорошей жизни входила под сумрачные своды в клубах терпкого ладана у потемневших икон. Покупала свечки на входе, писала записки о здравии рабов Божьих Ильи и Зои и еще одну – об упокоении раба Божьего Всеволода. Здоровье требовалось ей и ее брату, а Всеволод был Зоиным начальником и вполне себе живым.
Одну свечку – ту, которая за упокой, – Зоя ставила недалеко от входа в храм, в притворе, где по традиции место было не столь святое. Те, кто не был крещен, кто потерял связь с церковью из-за сильных грехов и отбывал епитимью, или те, кто по какой-либо иной причине считает себя нечистым и недостойным зайти в более освященное отделение, молятся именно здесь. Иногда церковные притворы украшаются фресками с изображением демонов, чертей, грозных ангелов, загробных мытарств и Страшного суда. Неудивительно, что многочисленные ворожки, самопровозглашенные ведьмы и прочие псевдоэкстрасенсы воспринимают притвор как место с «отрицательной энергией», часто советуя доверчивым клиентам совершать именно там всевозможные обрядовые действия – начиная с избавления от сглаза и заканчивая наведением порчи.
Зоя ставила свечку подальше от икон, ближе к строгому лику ангела возмездия, ввергавшего осужденные души в огненное озеро. Так ей посоветовала делать потомственная ведьма Акулина, выслушав о бедах и запросив за свои советы весьма нескромный гонорар. Зоя не поскупилась и впоследствии не пожалела. Что-то помогло, то ли колдовская сила Акулины, то ли молитвы, но ситуация начала изменяться к лучшему. Мало-помалу, месяц за месяцем Зоя все меньше плакала по ночам. Но тем невыносимее были бессонные часы ночного мрака и холода одиночества, которые ей все еще приходилось переживать.
Думала ли она, что делает нечто запретное, что может привести в ее жизнь разрушительные силы, с которыми она не сможет справиться? Понимала ли, что совершает грех, способный погубить ее собственную душу? Нет, вряд ли Зоя думала о душе и о последствиях своих действий. Ей казалось, что в ее ситуации цель оправдывает любые средства. Она была доведена до отчаянья, загнана в угол и хваталась за малейшую возможность прервать мучительную цепь страдания, которой казалась ей ее жизнь. Прервать, пока она еще относительно молода и сможет успеть, сможет еще ощутить положенную всем рожденным на земле радость.
Иногда бессилие толкает на безумные поступки…
«Упокойную» свечку она ставила не просто, а вверх тормашками, отщипнув ногтями кусочек воска и высвободив фитиль. И, конечно же, старалась, чтобы никто не заметил ее манипуляций. Зоя не ждала, пока подношение догорит, доверяя свои мрачные пожелания в адрес обидчика недоброму и проницательному взгляду строгого ангела. Она шла дальше, в центральную часть храма, к иконе Пресвятой Богородицы, где зажигала вторую свечку. Поставить ее в подсвечник у образа иногда оказывалось непростой задачей – не находилось свободных ячеек. Слишком много людей приходило к изображению Девы, отдающей миру свое Божественное Дитя, просить о помощи и утешении. Иногда, чтобы освободить место для своей свечи, кто-то из особо нетерпеливых прихожан гасил едва догоревшие до половины чужие свечи и убирал в стоящую рядом на полу коробочку для огарков. Однако Зоя считала, что так делать нельзя, как-то некрасиво. И, если не было места, обертывала свою свечку носовым платком и держала ее в руках, пока пламя не оплавляло темно-желтый воск настолько, что терпеть жар становилось уже невозможно.
Пока горела свечка, Зоя шепотом молилась – не каноническим текстом «Богородицы», а собственной молитвой, в которой часто звучали слова «Неупиваемая чаша». Об иконе с таким названием Зоя слышала еще в детстве, от бабки, что был у них в городе такой чудотворный образ, помогавший излечиться от пьянства, – да сгинул бесследно в смутные времена революции.
У Зои не было родственников, страдающих от алкоголизма, и понятие чаши она трактовала метафорически. Чаша – это то, что суждено испить. И Зоя жаждала всей душой, чтобы горькое питье, которым жизнь наполнила уготовленную ей чашу, поскорее закончилось. Либо вовсе исчезло, хоть бы даже перейдя кому-то другому. Пусть он, другой, пьет и страдает, а Зоя, наконец, вздохнет спокойно. Сколько в мире счастливых людей, счастливых семей! Им бы всем отхлебнуть по глотку из чаши тех, чьи дни насквозь пронизаны мукой и безнадежной тоской! Небось эти люди и не заметили бы промелькнувших теней печали на безоблачном небе своей так удачно сложившейся судьбы. Зато насколько легче было бы страдальцам…
– Ты же взял на себя грехи мира, – шептала Зоя младенцу, сидевшему на руках Богоматери. – Чего тебе стоит взять на себя и мои? Может быть, я тогда по-настоящему верила бы в тебя и не грешила. Я не могу, не хочу больше страдать! Это ужасно несправедливо, что вся моя жизнь наполнена страданием. За что мне это? Говорят, ты страдал за весь мир, но ты, наверное, знал, что делал. В любом случае ты сам решал свою судьбу. И даже ты в какой-то момент не выдержал, просил, чтобы Чаша тебя обошла. А я – я просто женщина… Не мужчина и вовсе не божественного происхождения. Пусть минует меня эта Чаша страдания. Дай мне испить из Чаши радости. Я просто хочу быть счастливой. Неужели я хочу невозможного? Неужели твой Отец создал людей для мучений?
Так Зоя жаловалась почти каждую неделю – как особенно допечет, так и бежала в церковь. Она готова была поверить во все, что хоть как-то могло ей помочь и сделать ее жизнь хоть чуть-чуть легче и счастливее.
