Так Зоя жаловалась почти каждую неделю – как особенно допечет, так и бежала в церковь. Она готова была поверить во все, что хоть как-то могло ей помочь и сделать ее жизнь хоть чуть-чуть легче и счастливее.
Ей было всего двенадцать, когда мать умерла родами, произведя на свет братика Илюшку. В те годы Зоя, как все девчонки и мальчишки, да как и все взрослые, хотела только одного – чтобы не было войны. Тогда всем казалось, что, как только отгремят бои, сразу же настанет совсем другая жизнь: мирная, спокойная, сытая. Но куда там! Смерть матери перечеркнула все.
Жили они в бараке на окраине Серпухова – без водопровода, с печкой, керосинкой и холодным туалетом в двадцати шести шагах от крыльца. И в дождь проливной, и в стужу лютую, и в грязь, и в гололед, и днем, и ночью – двадцать шесть шагов. А в доме всегда холодно, дров не напасешься…
Зоя с братом остались на руках у бабки, которая сама к тому времени была уже очень слаба здоровьем и начала выживать из ума. Ясное дело, что почти все заботы по хозяйству, включая уход за младенцем, легли на хрупкие плечи девочки. С тех пор она день-деньской крутилась как белка в колесе – то дров нарубить, то воды натаскать, то печь растопить, то белье постирать, то еды хоть какой состряпать, то огород прополоть, то братца покачать… К маленькому Илюше она привязалась с первых дней его жизни, души в нем не чаяла, уж такой был хороший ребенок – тихий, послушный, ласковый. Бывало, она сядет на крыльце да расплачется от усталости и бессилия, а он приковыляет на кривеньких своих ножках, обнимет за шею тоненькими ручонками и лепечет: «Соя, Соя, не пачь…» Вроде как и легче становится.
Зое еще не исполнилось восемнадцати, когда бабка умерла, но это обернулось только к лучшему, все равно к тому времени помощи от нее уже было никакой, одна обуза. Зоя закончила восьмилетку, училась в училище, когда соседка предложила устроить ее на работу, да не на какую-нибудь, а секретаршей к самому директору бумажной фабрики. Услышав об этом, Зоя даже поверить своему счастью не могла, все боялась, что ее не возьмут – без образования, сразу после школы, полную неумеху… До этого-то она только подрабатывала при случае, все больше уборщицей. А тут – настоящая работа.
Придя первый раз на встречу с будущим начальником, Зоя так боялась, что не осмеливалась даже взглянуть в его сторону, стояла опустив глаза в пол, краснела, еле находила в себе силы отвечать на вопросы. Да и как тут было не испугаться, когда перед ней настоящий директор – важный, толстый, высокий, представительный, с блестящей лысиной и таким вот громким и грозным начальственным голосом? То, что директор согласился взять ее к себе, показалось настоящим подарком судьбы. Зоя без сожаления бросила училище и оформилась на фабрику.
Зарплата секретарю полагалась копеечная, но Зоя была рада и этому – лучше мало, чем ничего. На государственное пособие по потере кормильца да крошечную стипендию в училище было не прожить. Раньше-то хоть бабкина пенсия как-то помогала, а теперь и ее не стало. Неудивительно, что Зоя была согласна на любую работу и на любые условия. По крайней мере, ей так казалось… вначале.
Ее директор, Всеволод, не любил тратить время зря. Все, что полагалось ему по статусу, предпочитал брать без церемоний. Личная секретарша была показателем статуса, и с ней директор бумажной фабрики миндальничать не стал. На второй же день, ближе к вечеру, позвал к себе в кабинет и приказал раздеться. И Зоя разделась без всяких возражений, хотя такое произошло в ее жизни впервые. До этого ей было просто не до романов с парнями – какие уж тут романы, когда у тебя на руках ребенок да старая бабка. Так что сорокадвухлетний толстый и лысый начальник стал ее первым мужчиной. И на долгое время – единственным.
Какое-то время – очень недолго – Зоя чувствовала себя почти счастливой. Первый и последний раз в жизни. Тогда казалось – наконец-то все понемногу начинает налаживаться. У нее была непыльная работа – уж всяко чай подавать, чашки мыть водопроводной водой да на телефонные звонки отвечать куда проще, чем рубить дрова или сажать картошку. Больше Зоя особо ничего и не делала, даже на пишущей машинке не печатала почти, потому что не умела, каждую буковку искала по несколько минут. Так что времени свободного на работе у нее было навалом, успевала и журналы почитывать, и с девочками из машбюро и бухгалтерии поболтать, и носки связать братику. И зарплату получала исправно, не бог весть какую, но на нее можно и питаться не впроголодь, и даже кое-что из одежды прикупить, если постараться. По хозяйству тоже стало чуть легче, потому что Зоя наловчилась не готовить, а покупать еду в фабричной столовой и в буфете, выходило и дешевле, и проще. Дома оставалось только разогреть – это брат уже и сам мог и посуду всегда мыл, без напоминаний. Илья рос умничкой, вот-вот должен был в школу пойти. И дальше, надеялась Зоя, будет только лучше и легче. А приставания директора… Что ж, это придется потерпеть. Хотя и очень противно, конечно. По наивности своей она тогда думала, что положение любовницы директора фабрики даст ей какие-то привилегии. Хорошее отношение начальства, премии, подарки, помощь деньгами… А может, если очень повезет, директор расщедрится и похлопочет, чтобы они с Илюшей получили квартиру или хотя бы комнату в коммуналке.
Всеволод при любой возможности ее нагибал. Запрет, бывало, кабинет, переложит ее через стол и долбит, долбит… И плевать ему на то, что ей противно и очень больно – больно так, что потом еще несколько дней в туалет не сходить. Главное, что ему это доставляло жуткое удовольствие. А она потом сидит у себя за столом и втихаря листочками слезы подтирает. Не то что пожаловаться, даже рассказать никому нельзя – тут же с работы вылетишь. А то еще и чего хуже. Как Всеволод однажды ей по пьяни сказал: «Только пикни! Я на тебя такое спишу! Ты у меня за всю жизнь не отсидишь…» Это потом, уже много позже, Зоя поняла, что директор ее просто запугивал, не вышло бы у него ничего – какая у секретарши может быть материальная ответственность? Но тогда она была молоденькая дурочка, верила ему и боялась. И все еще надеялась, что как-нибудь Всеволод все же поможет ей и Илюше. Но с каждым годом ее надежды таяли, как дым. Директор и не собирался что-либо делать для Зои, он, скорее всего, и за человека-то ее не считал.
Будь Зоя ценным сотрудником или привлекательной девушкой, Всеволод, наверное, вел бы себя с ней иначе. Но тут он понимал – уйти ей от него некуда, никому она не нужна ни как работник, ни как женщина. Делать ничего не умеет, собой совсем не хороша – ширококостная, приземистая, фигура кубышкой, лицо самое заурядное. На такую никто не позарится. А тогда чего, спрашивается, с ней деликатничать?
Только потом уже, с годами, Зоя поняла, почему Всеволод так вел себя с ней – вымещал на своей секретарше все то зло и обиды, которые копились в нем самом. Тиран и гроза подчиненных на работе, дома он был типичным подкаблучником. Жена и особенно теща, дочь и супруга городского партийного босса, держали его в ежовых рукавицах. Только благодаря родителям жены Всеволоду, который сам как человек ровным счетом ничего собой не представлял, удалось сделать карьеру и стать директором фабрики. Дома его ни во что не ставили, помыкали им – а он приходил на работу и отыгрывался на безропотной Зое.
Конечно, он ни за что бы сам себе не признался, насколько они, директор и его секретарша, похожи – можно сказать, родственные души, товарищи по несчастью, жертвы бездушной судьбы. Ему доставляло удовольствие видеть Зоину затравленность – так же как он чувствовал свою собственную. Но в отличие от Зои Всеволод получал хорошую компенсацию за унижения, которые ему приходилось терпеть дома. Зоя же не имела ничего, кроме слез, бессонных ночей и постоянного, до тошноты, чувства омерзения по утрам от мысли, что она пойдет на работу и снова увидит начальника, а он снова будет над ней издеваться.
Пока работала на фабрике, Зоя ни разу никому не рассказала о том, что происходит между ней и начальником. Стыдно было признаться, что ей приходится такое сносить, да и знала – помочь ей некому. В лучшем случае общественное мнение испачкает ее гадливой жалостью, в худшем – заклеймит презрением. Ей бы найти мужа, защитника – ведь тогда она была еще молода, и, возможно, какой-нибудь не особенно требовательный парень из фабричных был бы рад даже видеть такую смирную и работящую девку женой, хозяйкой в своем доме, матерью его детей. Но грубость Всеволода разрушительно сказалась на ее женской природе. После всей боли и унижений, которые Зое приходилось терпеть чуть ли не ежедневно, ее тело противилось самой мысли о возможности близости с мужчиной. Запуганная, зажатая, Зоя смирялась с необходимостью принимать натиск Всеволода, но добровольно желать кого-то еще – это словно добровольно желать пыток. Не тех сладеньких пыток, вожделеемых мазохистом, – боли, меру которой можно контролировать, боли, причиняемой чутким партнером, не боли даже, а острых ощущений, которые доставляет звериная страсть с ее хищной, агрессивной нежностью… Для Зои тогда секс представлялся совсем иной пыткой, чем-то вроде того ужаса, что терпели узники в застенках гестапо.
