В коридоре стоял высокий парень с лицом в очках, и две девушки лесбийского вида, одна очень страшная, а другая весьма ничего, но какая-то потасканная.
– Извините, вы на «Дебют»? – спросил меня парень, – Как ваша фамилия?
– Да, – сказал я, – Ивлев.
– Ой! – взвизгнула очень страшная девушка, – Вы наш кумир! Вы знаете, что вы гений?
– А кто он такой? – спросила другая.
– Он написал «Детский сад для генералов»!
– Ух-х-х-хх…
– Мы там знакомимся, приходите, – вежливо предложил парень.
– Я занят, – сказал я, – Трусы стираю.
– А… – сказали они, – Не будем вам мешать.
И ушли.
Потом, когда я достирал трусы, в дверь снова постучали, и я снова открыл. Там стоял высокий парень, но другой, рабоче-крестьянского вида, плечистый и без очков.
– Как ваша фамилия? – спросил он с заметным южно-русским акцентом.
– Ивлев, – сказал я.
– Вы написали «Детский сад для генералов», – сказал он, – Хорошая повесть. Мне очень понравилась. Но вы не правы.
– Почему? – спросил я.
– Я войду, – сообщил он.
Он вошел, уселся на свободную кровать. Его звали Николай Епихин. Он не хотел идти пить водку, потому что не мог пить водку, у него была болезнь. Я спросил, какая, но он не ответил. Поговорили о литературе. Он был простой парень и писал просто – грустные тихие рассказы. Любил Толстого. О Толстом рассказывал долго. Потом он ушел, а я лег спать.
В дверь постучали. Я не стал открывать. Еще постучали. За стеной нарастал пьяный многоголосый гул. Потом в моем номере долго и нудно звонил телефон на столике у телевизора. Я не брал трубку – думал, что это пьяные поэты звонят. И вдруг вошла какая-то тетка. Она включила свет и начала бесцеремонно орать на меня, что я не открываю дверь и не беру телефонную трубку.
– Вы что, не слышали?!! – орала она.
А мне было нечего ей сказать. Я лежал, натянув до подбородка одеяло, и вместо ее лица видел размытое пятно, потому что был без очков. Она ушла, и вошел еще кто-то, шуршащий одеждой и пахнущий холодом. Я надел очки. Посреди комнаты стоял невысокий румяный черноглазый толстячок.
– Лорченков, – кивнул он мне.
Он уговорил меня сходить к поэтам, познакомиться. В соседнем номере было много народу, накурено, стояли бутылки с водкой. Мне сразу дали рюмку и принялись представлять всех по очереди. Представили Самаркандову. Она сидела в уголке, на кровати, и пила сок из пластикового стаканчика. На ней был костюмчик из мягкой ткани бежевого цвета. И сидела она так прямо, ноги вместе, коленки стиснуты – как сидят правильные девочки на приемной комиссии вуза.
– Привет, – сказал я.
Она молча улыбнулась мне и помахала стаканчиком с соком. Потом я выпил пару рюмок водки, кому-то рассказал про кемеровских поэтов…
Часто приходилось пересаживаться, потому что кто-то постоянно приходил и уходил, и места было мало. Так я оказался рядом с Самаркандовой.
– Ты же писала, что ты беременная, – сказал я, – Что-то не заметно.
– Второй месяц всего, – сказала она.
– А, – сказал я, – Тебе нравится тут сидеть?
– Нет, – сказала она.
Я предложил ей погулять по Москве, и мы ушли. Она надела куртку и кеды. И уже в лифте начала рассказывать, что в далекие поездки всегда надевает кеды. У нее был сильный акцент. Но не тот, козлячий, сивушный, который образуется из смеси русского и украинского языка. А бархатистый акцент украинского интеллигента, говорящего на литературном русском. Скороговорка с мягкими интонациями.
– Ты говоришь, как моя преподавательница по зарубежной литературе, – сказал я, – Ее фамилия Тюпа, и она считает себя русской.
– Я говорю с акцентом? – спросила Самаркандова.
И даже замолчала на минуту, удивленная новостью.
Мы спустились в метро, с его резиновыми сквозняками и грохотом поездов. Вышли где-то в центре города. Прошли по Красной площади, мимо собора Василия Блаженного. На улицах было красиво, промозгло и пусто. Горели холодные огни.
Мы долго бродили, а потом Ольга замерзла, и мы вошли в неизвестный торговый комплекс. Он был большой, с экскалаторами. Там у Ольги свело ногу, и мы ждали, когда судорога пройдет.
А обратно мы шли вдоль реки. Река была черной. Я сказал, что хочу спуститься вниз, к самой воде. Хотел плюнуть в Москву-реку. Но только мы туда спустились, Ольга вдруг шарахнулась от меня и побежала по ступенькам вверх.
Позже она призналась, что испугалась меня. Ей казалось, что я столкну ее в черную московскую воду.
Еще она читала мне стихи на украинском, которые звучали так нелепо, как издевка над человеческой речью. И рассказывала о Киеве. А я рассказывал, что в Якутии, где я вырос, очень много украинцев, и что в России всех украинцев называют хохлами. Мы много смеялись. Обратно добирались тоже на метро. Переходы метро были пустыми, а я боялся отстать от Ольги и потеряться в Москве. Поэтому старался идти поближе к ней.
В номере Лорченков уже спал. Я тоже лег, но долго не мог уснуть, потому что из-за стены доносились девичьи оргазменные вопли. Мужских голосов слышно не было. Я посчитал голоса, и у меня получилось, что за стенкой занимаются сексом три девчонки.
А на следующий день нас погрузили в облезлый Икарус и повезли в подмосковный пансионат Липки. Стекла у Икаруса замерзли до полной непрозрачности. И было очень скучно ехать, чувствовать, что за окном движется пространство, и не видеть его. Я сидел один, в задней части салона. Пытался уснуть. В груди ворочалась тоскливая пустота, а в голове – банальнейшие мысли о том, что от движения вперед я не жду ничего хорошего. Я надеялся, что в Липках меня поселят с нормальным человеком, и я смогу хотя бы спать в тишине. Поселили меня с Лорченковым. Лорченкову тоже было грустно. Он говорил, что это из-за снега, что он не любит снег. В Молдавии не бывает снега. В Молдавии много солнца и домашнего вина. Он много рассказывал про Молдавию. И говорил без всякого акцента.
Самаркандова с Лорченковым ходили плавать в бассейн. Я не ходил с ними. Я стесняюсь пляжей и бассейнов. Я понимаю, что я там нахрен никому не нужен, но все равно стесняюсь. Это у меня со школы. Благодаря моему дедушке-греку, у меня на теле очень рано стали расти волосы. И в нашем школьном бассейне всегда смеялись надо мной из-за этого. Поэтому я не хожу в бассейны.
Они ходили туда по утрам, до завтрака. А позже мы встречались за одним столом, в большой столовой с зеркальными стенами. Я, Епихин, Лорченков и Самаркандова. Мы притаскивали со шведского стола кучу всяких вкусных штук и поедали их. Больше всех съедал Епихин. Он был студентом и редко ел вдоволь в своем Воронеже.
Вокруг обычно ходили поэты и писатели с опухшими лицами – они пили по ночам водку, а за завтраком вяло пили чай и жевали что-нибудь незначительное.
Днем мы сидели на семинарах, где умные дяди и тети из жюри рассуждали малопонятными словами о наших рассказах и стихах. Это были злые дяди и тети. Потому что говорили очень уж категорично, и даже не думали никогда в общении с нами опуститься до нормального человеческого языка. Я в самом начале вякнул что-то пару раз, мне ответили – бессмысленно и иронично. И я заткнулся. Молчал даже, когда обсуждали мою повесть.
Вечерами я, Епихин, Самаркандова и Лорченков встречались в зимнем саду, за круглыми столиками, или у кого-нибудь в номере. В зимнем саду мы заказывали пиво в больших кружках из гладкого стекла. А если решали собраться в номере – шли в деревню Липки, и покупали пиво в пластмассовых бутылках.
Мы никогда не говорили о литературе. Это казалось таким глупым. Мы как будто были в отпуске, а литература была нашей работой. Мы придумали, что каждому в нашей компании нужно что-нибудь запретить. Самаркандовой мы запретили выпивать больше двух стаканов пива, потому что она была беременной, и есть курицу – потому что на курицу у нее была аллергия. Епихину запретили говорить о Толстом. Лорченкову запретили грустить. А мне запретили молчать.
Как-то вечером, уже после пива, я вышел в зимний сад и увидел там за столиком Самаркандову. Она просто сидела, и, кажется, собиралась уходить. Я сел к ней за столик, мне было грустно и хотелось поговорить о ерунде.
– Ольга, – спросил я, чтобы как-то начать разговор – А во сколько лет ты лишилась девственности?
– В шестнадцать, – ответила она.
И долго рассказывала про Англию, где всё это произошло, и где она училась в школе, и жила в общежитии для девочек. И как ей на какой-то «пати» знакомый молодой англичанин с развязными манерами сказал нечто вроде «летс фак», и она ответила «Йес».
– Тебе понравилось? – спросил я.
– Да, – ответила она.
Я не чувствовал ничего неприличного в таком рассказе. Когда «Йес» означает, что девушка непрочь – это же просто из другой жизни, из параллельной вселенной. И Алеша Ивлев может заглянуть в эту вселенную с помощью методов высшей математики и буйного воображения. И увидит там вместо живых людей – информацию в машинных кодах.
Потом я посмотрел ей на живот.
