Варвара кинулась в уборную.
А плечо жжёт. И Алесь не может повернуться к Коляшу, хотя больше всего ему необходимо повернуться к нему, к единственному мужику в своей жизни, которого он хочет называть своим другом, братом. У него никогда не было ни друга, ни брата. Да и родителей, как и у Коляша, тоже фактически не было. «Ханжи они, понимаешь?!»
Всё-таки он выскользнул из-под горячей руки Коляша и встретился с ним взглядом.
– Они обе нас с тобой вырезали, Коляш! – пляшет он пьяным голосом, и так жалко ему себя и Коляша, что не может справиться он с этой жалостью и лезет к Коляшу целоваться. – Ну и как теперь жить, Коляш? Ты скажи! – просит он.
Они смотрят друг на друга.
– Пойдём выпьем, Алесь!
Ирина оказалась рядом, словно сторожила. Коляш попросил:
– Пожалуйста, нам горяченького бы чего-нибудь!
– Сейчас, бегу!
Они выпили ещё коньяку, и теперь оба с жадностью ели котлеты по-киевски, словно не ели несколько суток подряд.
– А как же ты взлетел так высоко?
– Я, Алесь, танк. Я, Алесь, должен был вытянуть из зоны Варежку.
2
Если время словно обмерло, когда ушёл Алесь и забрали в детский дом Жору, то теперь оно несётся светом и звуком. Помимо воли Лиза всё время видит Сириус – с двумя звёздами, летящими друг к другу и связанными нерасторжимо вместе.
Репетиция.
Сцена с Режиссёром. По тексту героиня должна, вырвавшись из терпения, кричать, что он не видит её возможностей, что заморозил её, что он надутый самодур. А кричать не получается, она видит измученную нежность Режиссёра и как бы оправдывается за него перед ним, жалеет его. И он вычёркивает ремарку «кричит» и пишет: «жалеет». Новая трактовка сцены и характера.
Сцена с Комиком.
Анатолию Лиза благодарна за внимание, но уж никак не мужчину видит в нём – дядюшка, отец! А по пьесе она любит Комика. И, как художник, мазками, она пишет его лицо, настроение, мысли – то, что может полюбить. По роли ей нужно смотреть на него по-собачьи, а она отстраняется, как от яркого света, уговаривает его, что он вовсе не комик, что он – трагический актёр. У неё ком в глотке, и никак не может она выплеснуть ту силу, что раздвигает внутри неё пространство вдоха – для него, для этого внешне невзрачного, а на самом деле необычайно красивого человека. Они движутся навстречу друг к другу. Сколько дней она входила в свою героиню – вот тот, чьих рук, чьих слов она ждёт! И под её тихим голосом и словами Комик расправляет плечи и ослепляет её и зрителей радостью – он увидел её!
– Стоп! – суматошно, срываясь, кричит Гоги. – У вас получается взаимная любовь! А вы, Толя, не можете любить Лизу, ни в коем случае не любите. Её любит Режиссёр… её я…
– Люблю, – Анатолий закрывает глаза. – Так люблю… Вы просили помощи с пьесой. Переписывайте пьесу. Пусть Комик любит её, и она его. И пусть Режиссёр, если так ему это нужно, тоже любит. Да, так сложнее.
– А она? – теряется Гоги.
– Она любит меня.
– Тогда, если вы любите её, пусть она полюбит и меня.
Анатолий вдруг горько говорит:
– Она и так любит… жалеет. Жалеет – любит. Лиза, скажите: ведь любит Алина Режиссёра? Разве не может такая женщина полюбить сразу двух, дополняющих друг друга?
А её заклинило. Есть текст. Вот уже сколько дней она живёт на его территории, других чувств и слов допускать нельзя. Школьница она перед Гогиной пьесой, и его робостью, и смелостью, и его масштабностью. И не может справиться с тройным отторжением – сутью школьницы и сутью всемогущей актрисы, проникающей в плоть любого характера, и тем, что над ними с Гоги раскинулось звёздное небо, и у них уже есть общая дочка, и Пётр уже оформляет документы на Жору и других детей, и тем, что Гоги уже спит под одной крышей с ней – в соседней комнате, и вместе они завтракают. Так много сошлось в одном Гоги – отце её детей, уже знающем её плачущей и беспомощной, безудержной и упрямой. Сейчас в ней совершается преобразование, одновременно в ней живут несколько личностей сразу: и та, которую создал Гоги и в которую она полностью погрузилась и глазами которой видит своего любимого Комика, и та, которая идёт наперекор воле драматурга и Режиссёра: конечно, она и Режиссёра любит, создателя её! Именно он, Режиссёр, ломает её жизнь, делает востребованной. И как же можно не любить беспамятно, безрассудно своего создателя, если ты превратилась в часть его, в его бессмертную сущность?! Ломка причиняет ей физическую боль – так, наверное, возвращаются к сознанию пьяницы… из забвения через боль – к жизни.
«Разве не может такая женщина любить сразу двух, дополняющих друг друга?»
Она молчит и только жадно захватывает в себя чувства стоящих перед ней мужчин. Что здесь сейчас происходит?
– Разве не может такая женщина любить сразу двух, дополняющих друг друга? – тревожно повторяет Анатолий свой вопрос, глядя на Гоги глазами в поллица, истекающими долго скрываемой любовью, и одиночеством, и надеждой?!
А она – под ёлкой прижалась к Алесю, и по ветвям, охраняющим их, хлещет дождь, и бьют световые стрелы.
Дом оказался большой и добротный. Строил новый русский на заре Перестройки, когда никакого полигона здесь ещё не предполагалось. Был чистый воздух из-за щедрого смешанного леса и цветущих разносезонных цветов и кустов, и громадный пустырь, на котором собирались собачники. И дом – не русский. Гостиная – сорок метров – по образцу американской, к ней примыкает большая столовая, а столовая продолжается кухней. Три комнаты внизу, восемь наверху, три туалета, в двух – ванны, в одной – душ. А ещё бассейн и джакузи – роскошь в те годы ещё не слыханная в России. Сад – с русским размахом. Тут и беседка, и домик для детей, и волейбольная площадка, и простор для огорода.
Того, кто выстроил этот дом, по словам соседей, убили: успел пожить здесь всего два года. Жил он так громко и визгливо, что приходилось и в жару закрывать окна. Пили-гуляли до утра, жарили барашков и поросят на улице, приглашали «поп-звёзд». В волейбол не играли – на площадке плясали и дрались. В одной из таких драк хозяину и проломили голову. Вдова продала дом.
Новый хозяин оргий не устраивал, но он любил рэп и рок, и сутками сотрясали посёлок американские и российские модные творения. При новом хозяине пустырь превратили в полигон. И сразу появился запах гниения и разложения. Первые пару лет он терпел – уж очень комфортабелен был тёплый удобный дом, уж очень красивыми рождались яблоки и груши. Но гниль победила – ею запахли фрукты и еда. Хозяева уехали за границу, бросив дом на произвол судьбы.
Лиза начала задыхаться сразу. Ветер гнал запах, как саранчу гонит голод, – захватить всю территорию вокруг и пожрать всё, что можно пожрать. И прежде всего – воздух. Но выхода у Лизы не было. Алесь велел спасти Аню, и она бежала из Москвы с Аней – нежданной и выстраданной дочкой.
Соседи оказались моложавыми – здоровье своё берегли, и силы у них было много. Дом преподнёс им сын-бизнесмен, молодой да ранний: у него уже имелось несколько домов в Подмосковье, два – за границей. Приезжал он к родителям редко. Жениться не женился, а женщин менял. Оставались ли там дети, неизвестно, но сам он был к своим родителям почтителен, регулярно звонил и заранее предупреждал, что приедет, – чтобы приготовили домашние пельмени и блины.
Призвание Семёнычей – домашнее хозяйство и огород. И Ольга, и Александр любят, по их словам, наводить уют в доме и копаться в земле. Выскочили на пенсию сразу, как только подошёл срок, и принялись возводить оранжерею и теплицу. Всё для еды и красоты у них в закрытых стеклянных помещениях, запаха там меньше, чем под открытым небом, и круглый год свои овощи и цветы. Их дом много скромнее, чем Лизин. В него сын вкладывал свои первые шальные деньги – до того, как поездил по заграницам и увидел богатые американские дома. Но Семёнычам и не нужен другой. Всё в нём как положено, всё на месте.
Пётр сам приехал к Семёнычам с просьбой привести в порядок Лизин дом. Не поскупился, потратил свой драгоценный час – рассказал о Гоги и Лизе и о пяти детях-сиротах. Семёнычи решили взять над детским домом шефство. Поставили одно условие: к ним в сад-огород детей не пускать!
Переступив порог своего нового дома, Аня сразу кинулась на второй этаж. Не успели внести вещи, а она уже сбежала вниз с криком:
– Мама, я выбрала нам с тобой комнату с балконом!
– Нет! – воскликнул Гоги.
– Да, да, папа!
Лиза повернулась к Гоги. Он смотрел на Аню с немой мольбой.
– Я хочу с мамой, я боюсь одна.
Гоги открыл было рот что-то сказать, но Лиза приложила палец к губам.
Сразу пришли Семёнычи – одной блёклой масти, краснощёкие, кругленькие, невысокие, принесли наливку, пироги и овощи.
Раздвинули стол, за ним может поместиться двенадцать человек, а уселись за свой первый общий ужин шестеро: Пётр, Семёнычи, Аня, Гоги и Лиза. Безоговорочно, сразу Лиза приняла своих шефов. Нахваливала подношения. Жадно расспрашивала их о теплице и оранжерее, о том, сколько стоит провести подземные трубы и возвести стеклянное сооружение.
