Юрий Арабов - Столкновение с бабочкой

Он чувствовал, что устает от ходьбы. Город был слишком большим, слишком холодным и мрачным, чтобы чувствовать себя в нем счастливо. Сфинксы, привезенные из Египта, напоминали о тягостном бессмертии, лишенном личностного начала. Для чего бессмертие, если ты не сохраняешь индивидуальности со всеми признаками несовершенств и даже пороков, которые накладывает жизнь? Какая жестокая пошлая сказка!.. На одном из сфинксов Николай увидел надпись, сделанную черным углем: «Долой самодержавие!». Увидел и огорчился. Из-за сепаратных переговоров с кайзером он выглядел предателем. Псковский вагон и отказ от ожидаемого всеми отречения… Он еще дорого за это заплатит!..

Только недели две в году, в десятых числах июля, Петрополь становился похож на европейский курорт: черная вода Гатчины делалась вдруг бархатной, волны Финского залива, разбивающиеся о Петродворец, смеялись, показывая язык. И даже грязноватый Обводной канал становился похожим на большую купальню для простонародья. Боже мой, да это же не Россия! Это прекрасная культурная страна с мыслящим камнем и говорящей водой, что шепчет сказки детям, когда заходит солнце. В такой стране не должно быть революций. В такой стране надобно жить, а не воевать. Как жалко, что это всего лишь на две недели!.. Весна, осень, зима – самое подходящее время для потрясений.

Ему надо было попасть в начало Кронверкского проспекта, что лежал на Петроградской стороне. Извозчиков не было. За всю экспедицию встретился лишь один экипаж, который не остановился и чуть его не раздавил, несмотря на поднятую руку шпика и крика: «Извозчик!..»

За спиной раздался стук копыт. Государь обернулся. По рельсам ползла конка – вагон на железных колесах, запряженный двумя лошадьми. Почему конка? Ведь начиная с 1912 года в городе исправно ходят трамваи. Электричества, что ли, нет? Даже издалека было видно, что он переполнен, этот вагончик. Николаю вдруг захотелось в него влезть. Нельзя… Раздавят! – сказали ему глаза обеих шпиков. Конка остановилась неподалеку. Николай, запахнув шинель, решительным шагом направился к вагончику.

Из него высыпала серая масса плохо одетых людей. Но, повинуясь логике «вдох-выдох», вода, вылившись на берег, послушала силу отлива и снова потекла в вагонную давку, прихватив с собой государя и десяток ждущих на остановке горожан.

Его вбили, как тряпку в переполненный чемодан. Он с ужасом осознал, что охрана не успела и не влезла вслед за ним. Теперь – только самостоятельное плавание без спасательного круга. Господи, вверяю себя в руци Твои!..

В вагоне пахло чесноком, по2том и махоркой. Николай Александрович вспомнил, как его предупреждали во дворце: берегитесь карманных воров!

А также насильников, убийц, фальшивомонетчиков, скотоложников и дезертиров с фронта. Но весь город теперь, все его улицы и площади был один дезертир с фронта! А разве сам он не дезертир? Государь нащупал в кармане золотые часы с царским вензелем… ничего! Они были на месте.

– Билеты, – пробормотал он. – Где можно купить билеты?..

Он уткнулся носом в перекрещенные пулеметные ленты «Максима». Ими, словно корсетом, был обвязан небритый человек в морской фуражке с надписью «Изяслав».

– Ты что, братишка? Проезд свободный, – сказал матрос, пытаясь оглянуться.

– Это неправильно. Городское хозяйство разорится, если не брать денег за транспорт, – пробормотал Николай Александрович.

– Теперь коммунизм. И никакого хозяйства быть не должно. Даром мы, что ли, на фронте кровь проливали?..

Государь притих. Вот тебе на! В коммунизм попал. В самое сердце смуты. Летел на сахар, а попал в мазут. Поди, и к причастию не допустят, если сознаешься в коммунизме и бесплатном проезде. Говеть придется сорок дней и отбивать тысячу поклонов. Да меня и так не допустят, – сказал он себе, – после того, что совершено в Гельсингфорсе.

– Выпустите меня, господа! – закричал он. – Я хочу сойти!

– А чего лез? – спросили из толпы недобро.

– Я думал, что проезд платный. А бесплатно я ехать не могу. Как законопослушный гражданин – не могу.

– Стоп машина, – обратился кто-то к вознице. – Деду плохо. Умом тронулся.

Вагон остановился. Николай Александрович вывалился из него, как антрекот, одетый в шинель. Оставляя пуговицы и мечты передвигаться по городу не на своих двоих.

– Слава тебе, Боже наш! – перекрестился он на восток.

Полез в карман шинели и не обнаружил там часов. Их вытащили, увели. Это был дурной знак. Значит, революция все-таки происходила. Экспедиция началась с неприятности, которая сулила впереди большой провал. Однако терять было нечего. Степень свободы зависит от глубины поражения. Чем оно крупнее, тем свобода абсолютнее. Его поражение было крупным. Потеря власти и авторитета… что может быть позорнее? Позор развязывает руки. Нищета воспитывает свободолюбие. Нет более зависимых людей, чем богатые и счастливые.

На площади возле дворца Кшесинской толпились хмурые бандиты. Поскольку Временное правительство объявило амнистию дезертирам, их жизнь была лишена смысла. Раньше они хотя бы прятались от городовых, а городовые – от них, потому что бежавшие с фронта ходили стаей и справиться с ними могли лишь конные казаки. Теперь же, находясь на легальном положении, жизнь дезертира катилась под уклон. Руки, привыкшие сжимать винтовку, нуждались в цели и действии. Тот человек, который мог бы им показать цель, стал бы сразу значимым в политическом смысле, поскольку в Петрограде в это время находилась чуть ли не половина Западного фронта.

В разных концах небольшой площади люди пели. Слова их песен были незнакомы государю, и он с любопытством слушал их, спрашивая себя: Хороши ли они? Например, эти…

Если бы Николай Александрович разбирался в литературе и мог бы отличить удавшееся стихотворение от плохого, то он бы, наверное, обратил внимание, что поется не совсем по-русски, что жалостливые слова про эшафот и юные очи, скорее всего, сдернуты с французских аналогов. А были ли при мне эшафоты? – подумал он. Совесть или то, что ее заменяло, ответила: Нет. Какие эшафоты?.. – намеренно забыв о столыпинских «галстуках», с помощью которых удушили смуту двенадцать лет тому назад. Но Петра Аркадьевича не было сейчас под рукой, а самому построить эшафоты не приходило в голову. Потому и шло все вразброд, но с революционной песней.

И тут же другой конец площади ответил нестройно:

Николай Александрович прослезился. Разве это спето не про него? Разве он не падает с честью во имя идей? Падает. Но какие именно это идеи? Ему пришло в голову, что это – идея семьи, но перенесенной на всю страну. Он – ее глава, но есть еще управляющие, слуги, повара и дворники. Хорошая ведь идея. Что с ней делать? Только пасть под ее тяжестью и самому идти на эшафот.

Я не плутократ! – хотелось закричать ему. – Я – просто растерзанный человек на умытой кровью земле!..

С балкона дворца бывшей балерины обрюзгший человек в пенсне что-то кричал, стараясь перекрыть своим слабым голосом мощный музыкальный стон народных масс.

– О чем он? – спросил государь у стоявшего впереди солдата.

– Да разве разберешь? Вон гомон какой… Никто ничего не слышит… Тише вы, собаки! – закричал солдат. – Послушать хочу!..

Его просьбу никто не принял в расчет. Толпа жила своей жизнью, не зависящей от ораторов и не принимавшей их слова на веру.

– А господин Ульянов выступать будет?..

Солдат пожал плечами. Похоже, что он даже не знал такой фамилии.

Вот те на!.. Да это же обман! Какой дворец Кшесинской? Какой там митинг, если никто не слышит друг друга? Революция глухих и равнодушных… да разве может быть такое? Кто поймет хоть что-то в подобном содоме?

Человек на балконе закричал «ура!» и поднял вверх короткие руки. Ему засвистели и заулюлюкали. Он ушел в комнату, и некоторое время балкон оставался пустым.

Из чего нужно будет формировать новую армию? Неужели из этих уголовников? Деревня истощена. Нового набора она не перенесет. Эти уже развращены агитацией и бездельем. Где та сила, которая сделает из преступника послушного долгу гражданина? Вопрос без решения. Убери меня с этой земли, Господи! Ничего я делать не могу. Не выходит. Совершена ошибка. Нужно было отрекаться, а не ехать в Гельсингфорс. Гражданин тогда был бы убит, но сохранился бы отец, глава многочисленного семейства. Скверно. Но отречься еще не поздно.