– По личному.
– Кто спрашивает?
– Романов. Самодержец Всероссийский.
В трубке наступила тягостная пауза. Потом раздался хриплый смех, и связь пропала.
К его удивлению, все донесения по поводу бывшего института благородных девиц оказались верны: он фактически не охранялся. Девицы вместе с администрацией переехали в Новочеркасск, и институт теперь кишел вооруженными озабоченными людьми, которых можно было признать за охрану. Но если все посетители состоят из охраны, значит место не охраняется – это подсказывали формальная логика и здравый смысл.
В прихожей зале стоял заряженный пулемет и вповалку спали крестьяне в шинелях. Откуда у них оружие? Почему в мирном городе полным-полно оружия? С фронта принесли, с фронта. Первое дело, когда город станет управляемым, – насильно отобрать ружья.
Государь увидел, как в бороде уснувшего мужика копошится крупная вошь. Он с отвращением переступил через непросвещенное тело. Отсутствие просвещения – не беда. Человек, слышавший в церкви Евангелие, но его не читавший, будет крепче любить государя. Но вот незаконопослушный гражданин с ружьем – это уже катастрофа. Он государя любить не будет. Для него ружье – его государь.
– …Не надо бояться человека с ружьем!.. – услышал Николай чей-то голос из глубины темного коридора. Но кто это был – не разобрал.
Мимо прошмыгнул господин в кожаной куртке, всем видом своим показывая, что кожанка – это не шинель. Государь на ходу учил социальные градации того миропорядка, который воцарился в эти недели в столице: низшая ступень – это штатское платье, средняя – шинель без погон и, наконец, высшая – хрустящая кожанка с маузером. Это – распорядители. Только с ними можно иметь дело. И все окутано дымом махорки, от которой тошнило.
– Прошу извинить… Где здесь большевики? – спросил государь у человека в кожанке.
– Везде. А вы по какому вопросу? – спросила кожанка.
– По общественному, – сказал государь, сделав вывод из своего телефонного звонка.
– Откуда?
– Из Зимнего дворца.
– Вы что там, с ума посходили? Сидите у себя во дворце и не высовывайтесь!
– Очень важное дело. Государственного значения.
Кожанка оглядела его с ног до головы.
– Правда, что ли? – спросила она с наивностью ребенка.
– Истинная.
– Зайдите в восьмую комнату. Там Антонов-Овсе-енко. Может, он примет.
– Благодарю.
Кожанка, озираясь и помрачнев лицом, умчалась по коридору, спотыкаясь о тела спящих товарищей.
Государь же, близоруко щурясь, отыскал дверь с цифрой 8. На ней мелом крупными буквами было написано популярное похабное слово. Николай Александрович, смутившись, начал вытирать его рукавом шинели, но только размазал и ничего не стер.
Постучался. Ему никто не ответил изнутри. Тогда, подумав, вошел без приглашения.
Шторы на окнах были опущены, и солнечный свет не проникал в бывший класс.
В углу лежали винтовки. На единственной сохранившейся парте стоял телеграф, который выбивал какое-то сообщение. К нему склонился длинноволосый человек декадентского вида и читал бумажную ленту, которая со стуком выползала из машины.
– Так, – сказал он самому себе. – Но можно ли этому верить?
Поднял глаза на посетителя и сослепу принял его за солдата.
– Вы по какому вопросу, товарищ?
– По государственному, – ответил Николай Александрович.
– Вы не от путиловцев? – почему-то предположил хозяин кабинета.
– В некотором роде. От них тоже.
– Передайте своим товарищам, – сказал Антонов-Овсеенко, – взят Зимний дворец. Извините, мне нужно спешить.
Он схватил со стола черную шляпу, нахлобучил ее на свои немытые волосы и сделался совсем литературным персонажем: то ли поэт, то ли анархист, так сразу и не разберешь.
– Когда взят? – ахнул государь.
– Час назад.
– Невозможно. И кем именно взят?
– А черт его знает, – сказал в сердцах Антонов-Овсеенко. – Наверно, кроншдадтцы постарались. Мы такого приказа не отдавали.
– Врут, – сказал Николай. – Ничего такого не было час назад.
– А вы откуда знаете?
– Мне ли не знать, – смиренно заметил царь.
Снял фуражку и характерным жестом огладил свою короткую бороду.
– Вы кто? – с ужасом спросил революционер, не веря своим глазам.
– Государственный человек.
Николай Александрович прикрыл ладонью рот, чтобы собеседник не заметил отсутствия зубов.
Антонов-Овсеенко с ужасом плеснул в стакан мутной воды из графина и залпом ее осушил.
– Вам чего?.. – пролепетал он в смущении.
– Можете называть меня просто гражданин Романов.
– Гражданин Романов… это… вы бы шли к себе. Во дворец. Вам здесь не место, – пробормотал Антонов-Овсеенко, с трудом подбирая слова.
– Как же я могу быть во дворце, когда кругом такой хаос? – резонно возразил Николай Александрович. – Например, на двери вашего кабинета нарисовано неприличное слово.
– Из трех букв? – предположил революционер.
– Из пяти.
– Да. Хаос, – согласился Антонов-Овсеенко. – Но пять букв – это не три. Здесь уже виден прогресс, согласитесь. Некультурная деклассированная масса начинает управлять всеми нами. Но ведь вас… гражданин Романов… и вашего дворца это не касается?
– Еще как касается. Из моего кармана намедни вытащили золотой брегет. С царским вензелем.
– И вы никуда не заявляли?
– Заявляю. Именно вам.
– Где вытащили? – озабоченно спросил хозяин кабинета.
– Внутри конки. В толпе.
– Так. Погодите. Сейчас…
Против своей воли декадент начал линять. И шляпа уже сидела на нем не столь победоносно, и пенсне на носу не блистало столь сокрушительно. Государь ощутил это. Вот оно, истинное величие Нас, перед которым падают ниц даже якобинцы и санкюлоты. Ангелы склоняют лики, и сам Бог прикрывается облаком. Почему революционеры столь воинственны? Потому что лично не знают Нас. А узнают, так отбросят в сторону свою наглость и будут нам руки целовать. Он вдруг почувствовал, что странная химера совместного делания, которая начала посещать его в последнее время, – вовсе не сказка. За ней стоит какая-то реальность – не политического, а скорее психологического характера. Реальность озлобленного сына, которого неожиданно хвалит его родной отец.
Антонов-Овсеенко сорвал телефонную трубку.
– Девушка, соедините меня со Львом Давидовичем… Лев Давидович?.. У меня срочная новость. Не телефонного характера. Если вас не затруднит… Да. Очень важно.
Повесил трубку.
– Сейчас будет, – пробормотал он, тяжело дыша. – Один важный человек…
– Неужели Ульянов? – подумалось царю. – Да нет, кто-то из евреев. Но можно ли евреям доверять? Нет. Евреи мстительны. И всё из-за черты оседлости. Всё не могут простить. Значит, Христа распинать можно, а оседло жить им не резон. Правда, не одна оседлость… Как это я забыл? Повсеместное стеснение в правах. Ограничение личной свободы… Проклятой свободы. Не учись в университетах, не владей землей… Или университеты им уже разрешили? М-да. Евреев надо исправить при случае. Дать им поблажки. Столыпин мне говорил, а я тогда его не послушал. Он и получил свою пулю. От еврея, кстати. А почему не стреляли в меня? Странно. Потому что я – ничтожество, – донеслось из глубины души. – Был ничтожество, – внутренне ответил он. – Но больше ничтожеством быть я не хочу. Надоело.
В комнату вошел крупный администратор с колючим, словно щетка для сапогов, взглядом. Конечно, на нем не было написано, что он – крупный. Но какой-то еле различимый туман висел над его головой. Он работал как увеличительное стекло, этот туман. Пенсне на вошедшем играло нездешними пламенем, и все движения были наполнены такой энергией, что государь император стушевался. Сейчас раздавит и оплюет, – пронеслось у него в голове. Троцкий, похожий на вечного студента еще полтора месяца назад, преобразился в вечного человека с демоническим привкусом.
– Чего вам? – спросил вошедший скрипучим голосом, от которого можно было провалиться сквозь землю.
Он спрашивал у начальника кабинета. А на царя даже не взглянул. Не удостоил.
– Взят Зимний дворец, Лев Давидович, – выдох-нул Антонов-Овсеенко.
– Ильич в курсе?
– Думаю, что нет.
– Лично расстреляю всякого, кто брал, – сказал Троцкий. – Приказа не было. Если нет приказа, нет и штурма.
Он сумрачно посмотрел на царя.
– Это традиция в вашей империи такая, – сказал, будто ничему не удивляясь и продолжая начатый разговор. – Половина отдает приказы, а другая половина берет. Но не приказы. А мы им руки оторвем.
– Он утверждает, что эта весть ложная, – объяснил Антонов-Овсеенко, имея в виду государя.
– Тогда от кого идет?
– Думаю, из Кронштадта.
– С Кронштадтом я работаю 25 часов в сутки, – и Лев Давидович снова зыркнул на посетителя. – Вам что? Вы разве наш?
– Если подходить практически, то нет.
– А вы подходи2те диалектически, – посоветовал ему Троцкий. – Не надо ничего объяснять. Сам догадаюсь.
