Поэтому отцы-основатели нашего поэтического движения собрались на тайную встречу, где подняли вопрос о выдвижении из нас Великих Русских Поэтов – для пиар-кампании и всяческого продвижения в массы. Чтобы и в ТВ, и в толстые журналы, и фото в метро, и на радио «Свобода».
Насколько я знаю, их заседание длилось почти сутки, но ничего они не выработали, а только перессорились. Один не подходил из-за того, что носит малиновый берет, второй из-за того, что небрежен в одежде, а третий – из-за того, что мало пишет.
Теперь я сижу и думаю, что с нами в будущем случится. Не видать нам славы в устах благодарных потомков, как своих ушей.
Как мы задумали злодейство
Поэтесса Забова достала всю редакцию нашего поэтического журнала. Главного редактора она попыталась соблазнить, но в последний момент кинула. Редактору отдела поэзии звонила в течение года каждый вечер и ныла по три часа. Художника на его персональной выставке в галерее «Танин» обозвала сюрреалистическим последышем, а мне на презентации книги «Зарайск – по следам литературного ампира» в книжном магазине «Фаланстер» наступила на ногу, и я пролил стакан ирландского виски за шиворот автору, из-за чего навсегда настроил против себя издателя журнала «А».
Стихи у Забовой были обычные, и, в принципе, в другой ситуации мы бы их напечатали, но тут уперлись рогом и стояли насмерть. Тем более что она обладала неимоверной способностью пролазить без мыла во всяческие дырки, и под ее нечеловеческим напором уже пали журналы «3.», «В.» и «О.» и, как шептали в курилках, на подходе был сам «Н.» вместе с «К.».
Все шло прекрасно, но в одно ужасное утро наши позиции внезапно пошатнулись, так как в здание редакции вошел владелец журнала Сидор Петрович Криворучко и тоном, не терпящим возражений, приказал напечатать очередную поэму Забовой. Я не знаю, чем она его взяла, ибо Сидор Петрович в стихах ни бум-бум, но спорить мы побоялись и стали думать, как выходить из щекотливого положения.
Мы долго совещались, и на ночных бдениях было принято решение добавить в ее фамилию недостающую букву «е» после первой гласной «а». Журнал выйдет со списком авторов на обложке – вот и будет облом. Уже никому это художество не покажешь.
Веселью нашему не было предела: и когда правили материал, и когда верстали номер, и когда передавали его в типографию «С.».
По прошествии трех недель нам передали тираж с запиской директора типографии, что он лично нашел у нас опечатку на обложке и исправил. Мы подарили директору бутылку и заплакали.
«Господи, – ревел главный редактор. – Какие мы никчемные людишки! Даже злодейство совершить не можем!»
Все что останется от русской поэзии
По дороге в метро я останавливаюсь возле продавцов поздравительных открыток, чтобы почитать тексты стихов.
Читаю себе спокойно, читаю, а потом разворачиваюсь, ухожу и думаю: «Еще век-два – и это все, что останется от русской поэзии».
Московский бармен Сема наслушался от нас историй про Гиппиус с Мережковским, Черубину де Габриак с Волошиным и Маяковского с Лилей Брик и Осей.
Теперь, когда в компании своих приятелей он играет в преферанс, заказы выдает стихами, рифмуя «пас» и «п…рас» и «две пик» – «получишь фиг».
Мы ценили его талантливое творчество до тех пор, пока в один ненастный вечер он не принес школьную клетчатую тетрадку, исписанную красивым, убористым ученическим почерком, и не положил ее на стол перед нами.
А. и Е. медленно перелистали страницы и задумчиво примолкли, а я устало отвернулся носом к стенке и пробурчал: «Сема, ну мы-то ладно, люди конченые, а тебе-то это зачем?»
Сема на секунду задумался, отхлебывая розовый мускат, но тут же бойко ответил: «Понимаешь, Славик, у этих же поэтов одно сплошное блядство. Я тоже хочу!»
Нет, все-таки, прав был Гумилев. Поэта вдохновляют женщины и вино.
Хиппи, приезжающие в Крым покурить травки и походить нагишом по пляжу, в этом году оказались нашими соседями, и не проходило дня, чтобы кто-нибудь из них не пытался угостить нас свежим косяком, приговаривая, что для литературного процесса это полезно.
Отбиться от хиппи не было никаких сил, и поэтому почти каждый вечер кто-нибудь из нас пускал в потолок зеленые круги и утверждал, что приход от травы очень хорош.
Я долго и упорно от плана отбивался, ссылаясь на запрет лечащего врача и на то, что галлюцинации ко мне и так периодически приходят самостоятельно, зачем же их вызывать искусственно. Еще я говорил, что хиппи долго не живут.
На это Замбези с прической, состоящей из зеленых косичек вперемежку с прядями жирных волос, хлопал меня по плечу и приговаривал: «А знаешь, Славик, сколько лет самому старому хиппи Союза? Семьдесят три года! Его носят на руках ученики, а менты и прокуроры отдают честь и хавчик бесплатно».
Самое смешное в том, что это правда. Когда я был в Минске в галерее «Антрацитовый ларец» на презентации Русско-белорусского словаря, самый старый хиппи Союза стоял прислоненный к стене в уголочке и мерно кивал головою. Патриарх был одет под Робинзона Крузо – в широкую конусообразную соломенную шляпу и овчинную безрукавку. Он был бос, вокруг роились послушники, а из репродуктора раздавались звуки андеграунда:
– Я рок-музыкант старых традыцый.
– Это не призвание, это – позыцыя!
На какой-то миг наши взгляды пересеклись, и я понял, что быть самым старым хиппи очень тяжело, а почет – дело тонкое и относительное.
Московский бармен Л. С. по кличке Сема прибился к литературной тусовке на отдыхе, потому что был любознателен и не терпел надуманных преград, которые создает вокруг себя пишущая братия.
Будучи необъятных размеров, он приходил на нашу веранду, принося коктебельское алиготе и разговоры о ценах и возможностях покупки того или иного продукта по дешевке.
Иногда Сема рассказывал о своих сделках по обустройству на украинском курорте без потери денежных средств. Он перепродавал хиппарям и растаманам койкоместа в заблаговременно снятом жилище, ютясь в крохотной каморке. Владельцы домов об этом не догадывались, а растаманы делились травой и крутили Боба Марли.
Еще мы любили Сему как лицо, не связанное клановыми обязательствами. Он был способен по-народному метко выносить суждения о мэтрах литературы. Бывало, сядешь напротив него и заслушаешься – так вдохновенно и правильно вещает. Самому ничего думать не надо, не то что говорить.
Как-то раз Сема пришел на выступление маститых поэтов в зал имени Брюсова и сел на задних рядах, когда слащавый, вечно улыбающийся ведущий представлял своих собратьев по перу, сидевших в президиуме.
Сема долго наблюдал за ним, а потом наклонился к моему уху и шепотом спросил, указывая пальцем на светило:
– Слушай, Слав, а он бухарик или плановой?
– Не понял, в каком смысле?
– Ну, он водку пьет или коноплю курит?
– Да вроде он больше по коньячку.
Сема задумался и изрек: «Странно… Уж больно веселый для алкоголика».
Мы все разом покосились на ведущего, оценивая Семин пассаж, потом заржали, ибо понимали, что теперь мэтру от клички Плановой не избавиться.
Нравятся ли вам ваши стихи?
– Скажите, а вам нравятся ваши стихи?
– Ну как вам сказать, ну… в той или иной степени, ну… в общем, нравятся.
– И это правильно, и это правильно! Должны же они хоть кому-то нравиться!
Первый турнир поэтов прошел в 1918 году в Санкт-Петербурге, и победил в нем Игорь Северянин, а второй – в семидесятые годы в Таллине, и победил в нем М. Г.
На турнирах поэтов рифмоплеты обычно читают в два-три круга свои стихи, а праздная публика выставляет оценки по пятибалльной системе, которые потом и суммируются.
Всякому понятливому человеку ясно, что корень любой победы кроется не в выставленных оценках и не в их подсчете, а в правильно созданном резонансе.
Ну например, вы приводите своих друзей, которые ставят только вам максимум, а всем остальным минимум, и вот вы уже на Олимпе, так как другие выставляли оценки по совести.
Вам жмут руку мэтры, девушки надевают лавровый венок, а редакторы журналов венчают свои страницы вашими виршами.
Ай да Северянин, ай да сукин сын!
Когда Сева Балдин, размахивая руками и попеременно выставляя вперед одну из ног, громоподобно читает свои творения, редакторы всех толстых поэтических журналов, прикрыв уши руками, выбегают из залов в курилки, схватываясь за сердца.
Самое смешное в том, что зал в это время по-настоящему внимает и рукоплещет Севе. Какие-то странноватые старушки и потрепанного, но богемного вида дедки хлопают в ладоши, требуют продолжения и не отпускают его дольше всех. Сева от этого заводится и занимает столько времени, сколько захочет, и никакой ведущий не может спасти положения.
