– Что вы! – воскликнула старушка, посмотрев мне в глаза нежно и тяжело. – Ведь это же жизнь! Вы понимаете: ведь это настоящая жизнь!
Тут я призадумался, и надолго. Подперев голову кулаками, я стал прикидывать, что к чему, и до Ярославского вокзала наверняка вывел бы соответствующую мораль, если бы меня постоянно не отвлекали соседские голоса.
– Философское понятие из восемнадцати букв?
– Трансцендентальное.
– Ну ладно, говорю, раз такое дело, то я сейчас повешусь, а ты, гадина, продолжай в том же духе!
– А он чего?
– Он гнет свое: «Будет сделано, товарищ начальник».
В большой деревне Столетово, на улице, которая почему-то называется Московская Горка, живет старушка Марья Ильинична Паукова, по прозвищу Паучиха, миниатюрное, согбенное существо с маленьким личиком и слезящимися глазами. Марья Ильинична старожил здешних мест и в некотором роде достопримечательность, поскольку ей, наверное, лет сто и она умеет порассказать. К тому же она еще и ругательная старушка, вечно наводящая критику на существующие порядки, что удивительно и вместе с тем неудивительно для пожившего человека, который к тому же сразу после войны был председателем колхоза «Памяти Ильича». Еще интересно то, что Паучиха до сих пор сама жнет, таскает воду, занимается в огороде, каждую субботу парится в баньке и не прочь выпить рюмочку за компанию. Про нее говорят: этой бабке износу нет.
Живет Марья Ильинична в большой и прочной избе с необычными резными наличниками, которые в конце сороковых годов наши стяжали у финнов по репарациям, перевезли во Ржевский район и таким образом отстроили несколько деревень. Изба Паучихи изнутри просторная, с высокими потолками, я как-то у нее был. Как войдешь в сени, так сразу в ноздри пахнёт тяжелым крестьянским духом, по составу довольно сложным: затхло-кисло воняет старостью, кирзовыми сапогами, подгоревшим хлебом, кошками, потом, угаром и мерзлым луком. В сенях висит на гвоздиках бросовая одежда, преимущественно ватники и прорезиненные плащи, а в правом углу свалена горкой мертвая обувь, отдаленно напоминающая полотно Верещагина «Апофеоз войны», только еще более мрачного колорита. [4] Далее следует кухонька, в которой стоит сломанный холодильник, забитый пустыми банками, кухонный стол, выкрашенный коричневой масляной краской, а на нем туесок с котятами, раскрытый мешок с картошкой и дымчатая от грязи газовая плита. Из кухоньки попадаешь в довольно большую горницу, оклеенную разными обоями; здесь вас встречают круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, массивная металлическая кровать с обнаженными спальными принадлежностями, пара деревянных откидных кресел, неведомо как залетевших сюда из какого-то кинозала, телевизор «Рекорд», стоящий на табуретке, и по подоконникам в чугунках комнатные цветы, которые производят тяжелый запах; по стенам висят – отрывной календарь, дешевый коврик, большой фотографический портрет женщины с выпученными глазами и почетная грамота в красном углу, там, где полагается быть иконе. Из этой горницы имеется ход в друг ую, но она всегда заперта на висячий замок, и что там держит Марья Ильинична, неизвестно, может быть, ничего.
В тот раз, когда мне довелось быть гостем Паучихи, она усадила меня за стол, сама устроилась напротив в откидном кресле и сразу изобразила на лице настороженное внимание, какое обыкновенно появляется у председательствующего на каком-нибудь деловом собрании после того, как он спросит: «Вопросы есть?»
– Интересно, а сколько вам, Марья Ильинична, лет? – справился я у хозяйки, не думая ее обидеть таким вопросом.
– Да уж я и со счета сбилась, – уклончиво сказала она, и в этом ответе можно было при желании усмотреть некоторое кокетство.
– Ну, а все-таки?
– Я так скажу… Когда еще мой покойный батюшка платил двенадцать целковых подушной подати, а солдаты носили смешные картузы, вроде перевернутого горшочка, – с тех пор я себя и помню. У меня как раз старший брат в таком картузе вернулся с военной службы, так я и запомнила про него.
– В военной области я не специалист. Может быть, вы припомните еще какие-нибудь приметы…
– Ну, вот еще разве что… Когда я совсем маленькой девочкой была и меня только-только приставили нянькой к младшему брату Ваньке, у нас в деревне лужок делили, – вот тот, который сейчас находится сразу за магазином, – и при дележе случилась большая драка. У нас этот лужок каждый год на покос делили, а делалось это так… Собираются, значит, рано поутру всем миром, с бабами, детьми, стариками, и отправляются на лужок. Как придут, то сначала делятся на выти, то есть как бы на бригады по обоюдной симпатии, если по-современному говорить. Потом посылают стариков искать устья, такие отметины, которые остались от прошлогоднего дележа. Если найдут эти самые устья, то дело сладится просто, а если не найдут, то наши мужики разведут такую геометрию, что после водкой два дня отпиваются для поправления головы. Так вот первым делом режут лужок на еми, и не просто режут, а с толканием в грудки, с криками, с матерком, точно они клад по нечаянности нашли. Емей у нас всегда выходило четыре: две цветковых, самых лучших, одна болотная и одна – кусты. Потом шестами делят еми на половины, половины на четвертины, четвертины на косья и полукосья, а уж эти делятся по лаптям. Батюшка мой по мягкости характера все время попадал в завытные души, [5] и ему нарезали покос особо: кустиков чуть, болотца чуть, чуть от цветковой еми да еще рубль-целковый от мира, за то, что у него такая ангельская душа.
– Ну и когда же происходил этот раздел? – настороженно спросил я.
– Давай, Алексеич, будем соображать… Значит, в тот раз у нас приключилась большая драка, чего раньше за нашей деревней никогда не водилось, и я думаю, что дело было сразу же после воли. Ну и побоище наши мужики устроили, целый день дрались, как все белены объелись! Подерутся-подерутся, устанут, перекусят – и опять драться!
Я сказал:
– Позвольте! Если вы говорите «сразу же после воли», то, стало быть, имеется в виду тысяча восемьсот шестьдесят второй год?! Это что же получается: что вам сейчас как минимум сто сорок лет, ибо вы уже нянчили младшего брата Ваню?!
– Очень может быть, – сказала Марья Ильинична и вся заметно подобралась, точно этот невероятный возраст ее как-нибудь уличал. – Я столько всего повидала в жизни, что очень может быть, что мне сейчас идет сто сорок первый год. И дядя мой родной мне серпом мизинец отчинил за мелкое воровство, и в коллективизацию мы всей деревней в землянках жили, потому что нам в назидание прислали на постой полк кавалерии, и после войны, прости Господи, кошек я ела, и вот этими самыми руками повывела в нашем колхозе яблоневые сады.
Я спросил:
– Яблони-то тут при чем?
– А вот как правительство ввело безобразный налог на яблони и на мелкий рогатый скот, то стали мы всей деревней резать коз и корчевать яблоневые сады.
– Да, – сказал я, – не сладкая у вас была жизнь, это, как говорится, факт.
– Ну что ты, Алексеич, – тускло улыбнувшись, возразила мне Паучиха, – да распрекрасная была жизнь! Я четырех мужей пережила, с восемнадцатого года по двадцать седьмой проживала в барской усадьбе, как княгиня какая-нибудь, целым колхозом командовала, старший сын у меня полковник авиации, да еще у нас на селе всегда был реальный социализм!
– То есть? – не понял я.
– Ну как же: мужики у нас деньги пропивали мирские, общие – это раз; земля всегда принадлежала миру и в то же время как бы была ничья – это два; в-третьих, сколько на моей памяти наши деревенские ни корячились, обыкновенно к весне садились на лебеду. И при царе так было, и при советской власти так было, и при немцах, и опять при советской власти – ну как же не реальный социализм?.. Особенно весело жилось в коллективизацию, это мне показалось, наверное, потому, что я первую конфетку скушала в тридцать втором году. А при немцах я, прости Господи, попривыкла и к шоколаду. Так при них все осталось по-прежнему – и колхоз, и бригады, и трудодни, и план по мясу, – только прибавился шоколад. А потом пришли наши, и меня как бывшую ударницу назначили председателем колхоза «Памяти Ильича».
– И долго вы, Марья Ильинична, председательствовали? – спросил я.
– Неполных четыре года. В сорок седьмом, в июне, меня посадили за колдовство.
– То есть? – не понял я.
– Правильнее будет сказать – за то, что я предсказала сухое лето. Гляжу, комарья повылазило тьма-тьмущая, ну я и говорю нашим бабам: жди засухи, – потому что на этот случай есть дедовская примета.
– Так вы и предсказывать можете, – сказал я, искренне удивившись, – вот это да!
– Предсказания – это что… Я, если хочешь знать, могу по-настоящему колдовать.
– Ну, наколдуйте чего-нибудь…
– Чего конкретно?
– Ну, я не знаю… пускай сегодня вечером, например, вырубится электричество!..
– Это можно.
– Я вот только не пойму: если вы умеете колдовать, то чего вы не наколдуете нормальную урожайность?
