Александр Снегирёв - Бил и целовал (сборник)

– Что?

– У тебя слишком комфортная жизнь. Я тебя изнежила. Из-за этого у тебя кризис. Тебе не хватает стресса, трагедии, как у настоящего художника, как у Модильяни, у Ван Гога.

Курица пошел в сторону. Захотел предупредить, что не придет на встречу по поводу развески своих картин, но не смог – забыл мобильник в квартире.

Курица повторял шагами сетку улиц, линовал город параллелями и перпендикулярами. Прямо. Направо. Прямо. Налево. Послеобеденное солнце палило с удвоенной силой. Раскаленный шар напоминал не в меру усердную любовницу, которая решила показать все трюки.

Дорогу преградил парк. Миновав черный пруд с огромной бронзовой рукой, он отдался извилистой, мощенной желтым камнем дорожке. Толстые слоновьи стволы с морщинами на локтевых сгибах ветвей, пятнистая гладкая кожа, ржавые подтеки из трещин. Деревья накрыли его пушистыми крылами.

Вспомнился поздний вечер. Больше полугода назад. Блондинка улетела в Москву на очередное награждение. Он остался здесь поработать. Парк, как и теперь, был пуст. Черный пруд блестел, дорожки исчезали за поворотами. В тот вечер он встретил ее.

Платье напоминало пакет с фруктами, который вот-вот лопнет от натяжения, и дыни-беглянки покатятся по рыжему иерусалимскому камню. Она цокала по темным дорожкам. В сумочке – полбутылки виски.

Они толком и знакомы не были. Когда-то виделись мельком. В России. Но узнали друг друга и очень обрадовались встрече. Она приехала на каникулы.

Не сговариваясь, выбрали лавочку. Сели. И между ними что-то такое стало происходить. Натягивалось, надувалось, лопалось и снова натягивалось.

Она сказала: «Хорошая погода».

Он ответил: «Здесь всегда хорошая».

Она предложила глотнуть из горлышка.

Он согласился.

Она сняла туфли. Хороши высокие каблуки, только ветки мешаются.

Возникла пауза.

Еще по глотку.

Она посетовала, что нет парка, посвященного всем мировым злодеям. Всем антигероям. Мемориальный парк Вселенского Зла. Парк жертвам Добра. Там могли стоять памятники Каину, Калигуле с Нероном, Ироду, Маркизу де Саду, Джеку-Потрошителю, Гитлеру.

Он развеселился и предложил добавить памятники жертвам уничтожения Содома и Гоморры и жертвам Потопа.

Тогда не обойтись без мемориала Иуды.

И маленького музея Змия.

Посмотрела бы она на Авеля, если бы Каин его не убил. Никакого Авеля просто бы не было. Кто теперь был бы козлом отпущения, не будь Ирода и Нерона. Где бы мы сидели сейчас, если б не Гитлер.

Парк был посвящен памяти жертв Холокоста. В его середине из черного пруда торчала массивная неказистая рука из металла зеленого цвета, которая не то возносила, не то пыталась уволочь на дно множество маленьких, корчащихся человечков, видимо, тех самых жертв. Мрачным бастионом чернела стена с увековеченными на ней именами.

Что и говорить, не сотвори негодяи в черных кожаных плащах всех тех злодеяний, которые они сотворили, не сидеть бы им теперь под сенью прекрасных деревьев в этом замечательно обустроенном парке. А сколько таких парков разбросано по планете. Сколько прекрасных мест появилось в ответ на преступления. Что и говорить, у маньяков и живодеров перед человечеством большие заслуги, в основном, правда, невольные.

Он откинулся на спинку скамейки с семисвечником-менорой и слушал увлеченно.

Вроде евреи умные люди, а сами приписывают Создателю какую-то половинчатость. Добро – все, что сытно и уютно, зло – то, что нарушает наш покой.

Новый глоток.

Она очень любит этот парк и даже приводила сюда мужа, который сейчас остался в отеле, устал от перелета. Но у мужа ничего не получилось. Нервничал, постоянно оглядывался на стену с именами. Боялся, что мертвецы смотрят на них двенадцатью миллионами глаз.

– У тебя кто-нибудь есть?

– Жена.

Помолчали.

– А у вас с мужем дети?

– Семеро. На том свете. Раньше аборты делала, а теперь начались выкидыши. Сейчас бы ни за что аборт не сделала, если б залетела.

Хотелось бы ему научиться так легко говорить обо всем.

– Ты кого хочешь – мальчика или девочку?

– Мальчика… Любишь жену?

– Очень. Не представляю жизни без нее. А ты своего?

Он был спокоен, только громкость собственного голоса никак не мог настроить: его слова звучали то слишком тихо, то вырывались с хрипом.

– Я к своему привыкла.

Опять что-то неразрешенное повисло в воздухе.

– Можно я пописаю?

– Будь любезна.

– Извини, это все виски.

Нырнула в заросли. Оцарапалась. Визг, ругань, шелест струи.

– Слышно?

– Слышно.

– Ну и плевать! – И хохот из кустов.

Потом она засобиралась.

Пошла вдоль черной стены с миллионом имен. Между ними задрожало от напряжения. Он схватил ее за плечо. Сгреб. Залепил ей рот губами. Размазал ей губы. Ее колотило. Она закрыла глаза, перестала быть человеком. Поплыла, собой владеть перестала, будто он ее в челюсть двинул. Он смял ее. Задрал платье. Лопатки ее вспархивали, ложбинка спины извивалась. Он толкал ее прочь, чтоб не привязаться, не запасть, не влипнуть навсегда, а потом притягивал, подтаскивал, прижимал. Она опиралась о черную стену, шарила за спиной, вцеплялась в него, вжимала, вбивала его в себя. Пуговицу с его заднего кармана оторвала.

В полированном черном камне, погружаясь и выныривая, дрыгались их двойники. Высеченные имена колыхались над ними. Бесовские скачки, шевеление на дне могилы. Нет ничего слаще попрания, ничего прекраснее надругательства.

Он все ближе к обрыву. Попробуй удержись. Побалансируй. Чем дольше, тем труднее. И тот, который в стене, не протягивает руки, не помогает, а дергается. И та, которая в стене, голову растрепанную уронила. И вдруг он увидел блондинку. В отражении. Не случайная знакомая изнемогала под его ударами, а его блондинка. И тело ее, и лицо родное под упавшими кудрями. И он обрушился. Падал и летел и счастлив был совершенно.

Потом он был один. Поднял голову, а там небо. И звезды падающие чиркают. Одна, вторая. Надо бы домой, пока по башке не попало. Он пошел. Оказался в лабиринте стриженых кустов. Заблудился. Дорожка разветвлялась. Направо, налево. Жесткие ветки цеплялись. Из последних сил он подпрыгнул, надеясь осмотреться, но кусты были слишком высоки и даже, кажется, подросли во время его прыжка. Ветки стали гуще, щекотали его, оплетали, тыкались в глаза, лезли в уши и рот. Он побежал напролом.

Жирные белые какаду орали и топорщили желтые хохолки. Зелено-красные розеллы носились между веток. Одна серая птица копошилась в палой листве и все задирала наверх голову, будто опасалась, что кто-то плюнет ей на макушку. В густой зелени над головой зашебуршились зверьки, шмыгающие туда-сюда, будто мелкие торговцы в московском метро, завидев полицейского. Пернатые издавали мелодичные трели, точно дверные петли в какой-нибудь музыкальной школе.

Тогда, несколько месяцев назад, он запихнул кипящую лаву обратно в себя. Задраил крышку так, чтобы ни ветерка, ни свистка. У нее муж, у него блондинка. Он все сделал правильно. Дал цветку распуститься. И вовремя срезал. И в вазочку поставил. Рядом с другими. И блондинка поступила так же. Чик – и в шкатулку с воспоминаниями. Они оба не стали обманывать друг друга. Взяли себя в руки. К чему эта жизненная аритмия? Они друг друга уважают. И любят…

Поглазев на витрины, блондинка вернулась в квартиру. Кожаный диван, дубовые стулья, купленные вместе с диваном и дубовым столом. Кровать с пятном на спинке. Барная стойка из цельной мраморной плиты. Люстра. Девка раком у стены.

Сто женщин из шестисот семидесяти тысяч умирают при родах. Маточное кровотечение невозможно остановить. После тридцати пяти опасность смерти при родах резко возрастает. В случае кесарева сечения существует риск повреждения мочевого пузыря и кишечника на всю жизнь. И все это, чтобы обмануть Курицу и сделать его счастливым.

Солнце беспечно плюхнулось за небоскребы, в пышные объятия облаков – заговорщиков. Облака придавили светило. Брызнуло оранжевым и сиреневым. Повсюду разбросались фиолетовые тряпки, стайки перистых облачков любопытничали издалека. Самолетик вспорол налитое небесное брюхо, вывалились белые потроха. Краски смешались, и стало черно. Зажглись фары, окошки и фонари. Она включила ноутбук, открыла фотографию. Посмотрела – и удалила. И стала сидеть на стуле просто так.

Булькнул телефон. Его телефон. Забыл, наверное. Новое сообщение осветило экран. Блондинка вгляделась. Кто это ему пишет?

Прочитав сообщение, она посидела немного, а потом вышла на балкон. Она смотрела на пальмы и домашние деревья у соседей. На задернутые шторы и опущенные жалюзи. Повсюду люди, которые не знали о ней и не испытывали к ней любви. А она всех любила. И всех жалела. Океан дул в лицо, будто она была свечой на торте, приготовленном специально для океана.

Она пошла в ванную. Душ сразу сорвало, едва она открыла кран. Она стала поливать тело прямо из шланга, гладила шею и грудь. Она стала ласкать себя струей. Изнуряла себя наслаждением. Когда ей сделалось невмоготу, она сунула шланг в себя.