Александр Снегирёв - Бил и целовал (сборник)

Курице часто снится, что он ходит по русскому лесу, по его упругой земле. По мху, по зеленой траве, палой хвое, сухой листве. В ту ночь он тоже бродил по лесу и вдруг услышал какой-то хруст. Из-за деревьев, переступая конверсами через папоротники, отводя ветки, показались рассерженные горожане. Ботаники, очкарики, дохляки, бездельники, умники, книжники, завсегдатаи Пикника «Афиши», вся интеллигентская шушера. Представители креативного класса обходили Курицу, не обращая на него внимания. Они были вооружены. Игроки в петанк и серсо несли на плечах старомодные пулеметы Дегтярева, худосочные веганы катили «максимы», волокли базуки и «калаши», «стечкины» и «вальтеры». И никто не замечал Курицу, будто не он был хозяином сна, а подглядывал за общим сном других.

Они шли, и конца им не было, будто где-то в темной чаще огромная хипстерская матка все метала и метала икру… И тут Курицу кто-то за плечо тронул. Он испугался ужасно. А в руках ружье. Курица развернулся и пальнул. Когда на спусковой крючок жал, видел, кто перед ним. Поганый молодящийся дог. Торс античный, кубики, и весь в капельках, будто только с тренажера слез или с бабы. И улыбается, и мышцами груди, литыми, так помаргивает, с издевочкой, типа хо-хо. После выстрела пригляделся, а перед ним девушка лежит, которую он в парке повстречал. В том же лопающемся платье. И ребенок где-то смеется. Осмотрелся, глядит, не в лесу он больше, а в помещении. И даже как будто в их с блондинкой американской хате. В ванной. Пытается душ починить.

Очнувшись, Курица обнаружил себя завернутым во фланелевую простыню, слипшимся, скомканным, теплым. Лепестки жалюзи шелестели под дыханием океана. Утро сочилось в комнату. Шумели первые автобусы, стрекотала пила садовника, гуляки, возвращающиеся с ночных попоек, издавали неуместные возгласы. Он упирался головой в спинку кровати. Прямо в пятно.

Отдышавшись после гнусного сна, он несколько раз смачно моргнул и подумал – хорошо, пожалуй, что он пристрелил и его, и ее. Не будут мешать тихому домашнему счастью. Уют, привычный уклад, знакомые тропинки, регулярный утренний поворот направо, где лежит блондинка и только и ждет, когда он ей вставит. Он прощает ей все. И себя прощает. Зачем отгораживаться ревностью и обидами. Они всегда будут рядом. Он полюбит ребенка. Уже полюбил. Не нужна им другая любовь со своими абразивными свойствами.

Некоторая даже благость снизошла на него и успокоила. Он протянул руку вправо – пусто.

Блондинки не было.

В такую-то рань.

Когда он вернулся накануне, она уже спала. Или притворялась. Теперь через открытую дверь был виден отблеск света из соседней комнаты.

Блондинка сидела в кресле и шила. Рядом с ней были аккуратно разложены металлические пружины, гора белых синтетических комков и множество цветастых лоскутов, напоминающих о матрасе. Матраса между тем нигде не было. У стены нет, в холле не видать.

– Который час?

– Полвосьмого.

– Что-то ты рано вскочила.

– Захотелось что-нибудь сшить.

Блондинка показала почти законченное, размером с новорожденного, существо с четырьмя лапами. Голова имела вмятины и шишки, как у какого-нибудь бедолаги журналиста, которого поколотили битами в ночной подворотне.

– Тебе нравится?

– Прямо ребеночек!

Блондинка прижала розовое в цветах существо к груди, покачала. А потом показала его телефон:

– Это от кого?

Он прочитал сообщение, пришедшее накануне, когда он был в парке.

«Утром родила тебе сына. Пока».

Трубы, прошивающие газоны, лопнули. Фонарные столбы, пришпиливавшие асфальт, повылетали. Асфальтовые дороги, стягивающие Землю, разорвались. Океан оказался наверху, сердце выскочило из нагрудного кармана и поскакало, и только он собрался схватить его, как океан бухнулся.

– Хочешь подержать?

Блондинка протягивала ему куклу.

– У меня начались месячные. Я больше не беременна.

Курица смотрел на игрушку.

– Что у тебя с руками?

Кожа между большим и указательным пальцами на обеих руках, особенно на правой, была стерта до мяса. Шутка ли – разрезать ножницами целый матрас. Блондинка посмотрела на свои ладони:

– А я и не заметила.

Когда он склонился над ее руками, она вдруг прижала его голову к себе. Ему было неудобно стоять, но он замер, как по утрам, когда она на него свою ножку во сне закинет, а он не шевелится, чтобы ножка подольше так оставалась. Скоро Курице показалось, что его макушка начала мокнуть.

Курица смотрел на город. Вчерашняя вода ушла, тротуары и улицы были сухи и поблескивали только у кромки бордюров. Небо наглухо замостилось выпуклыми облачками, под которыми ползло солнце. В каждом окне, за каждой шторой, за жалюзи просыпался, ворочался, умывался человек, который не знал о нем, не любил его. А он любил всех. И всех ему было жалко. Океан дул на него, точно Курица был свечой на торте, приготовленном специально для океана.

Он перезвонил по номеру, с которого пришло сообщение. По номеру той, встреченной в парке. Это она написала.

Номер был заблокирован.

Вокруг бассейна натянули предостерегающую желтую ленту. Вода была спущена, и только в одном углу опустевшего резервуара возился механик – таракан, упавший в пустую кастрюлю.

С чего он взял, что блондинка залетела от дога… Это мог быть его ребенок…

В дверь постучали.

Блондинка отперла.

– Доброе утро, мэм! – заявил с порога забродивший изнутри попрошайка-Маркес. – Мы вчера с вашим мужем обсуждали матрас.

Дворник пролез в квартиру, оттеснив блондинку запахом отбросов.

– Помню эту квартирку, здесь бразилец жил, а до него массажистка с дочкой. Она клиентов принимала. – Дворник многозначительно посмотрел на блондинку своими мясистыми глазами.

Он хотел сказать что-то еще, но умолк, увидев гору розовых лоскутов, кубики поролона и пружины.

Дворник выпятил губы, подобрал их и снова выпятил. Сделал губами круговое движение. Целую губную зарядку изобразил. Покосился на руки блондинки, на сшитую ею игрушку.

– Вижу, вы без меня управились, – пробормотал дворник и попятился в дверной проем, будто боялся, что дверь захлопнется и он останется наедине с этой женщиной, которая накануне вечером пустила в себя струю воды такой силы, какую только можно было извлечь из крана. Чего ждать от женщины, которая баловалась с водой до тех пор, пока не потекла кровь, и потом еще некоторое время, чтобы наверняка. А потом взяла да изрезала королевского размера матрас в лоскуты. И сшила четвероногое существо. Дворник не знал и не мог знать подробностей, но тоска вдруг окутала его и выпихнула вон.

– Я фотографию стерла, чтобы быть честной. А потом прочла это сообщение. Я никогда не читаю твои сообщения. Но тут почувствовала. Меня никто так хорошо не фотографировал. Чтобы морщины не были видны и живот. Пока женщина может родить, ее все хотят. А я теперь – перегоревшая лампочка, даже фотографии не осталось. Только работа и старость.

Курица воткнул флешку и открыл сохраненную накануне картинку. Пусть у нее будет фотография. Ему не жалко.

С холста, прислоненного к стене, смотрела убитая им во сне мать его сына. Курица только сейчас понял, что изображенная девушка – точь-в-точь встреченная девять месяцев тому назад в парке. И лицо, и прочее. Курица выдавил на палитру несколько тюбиков и быстрыми мазками оплодотворил сучку. Вырастил ей пузо. А внутрь поместил четвероногое существо со смятой башкой.

Блондинка и Курица долго шли. Сначала вдоль домов, потом вдоль океана. Потом стояли у океана, им хотелось, чтобы океан лизал им ноги. Когда-нибудь они станут густой травой, хвоей и мягким мхом, миром, где нет предательства и любви. Станут океанскими волнами и будут лизать ноги кому-то другому.

Океан дул изо всей мочи, так дул, будто они были свечами на праздничном торте, испеченном специально для него.

На следующий день после праздника Крещения брат пригласил к себе в город. Полгода прошло, надо помянуть. Я приоделся: джинсы, итальянским гомиком придуманные, свитерок бабского цвета. Сейчас косить под гея – самый писк. В деревне поживешь, на отшибе, начнешь и для выхода в продуктовый под гея косить. Поверх всего пуховик, без пуховика нельзя, морозы как раз заняли нашу территорию.

Только выхожу за ворота, а староста нашей деревеньки Петрович тут как тут. Весь православный люд ночью окунулся, я же святым ритуалом манкировал. В жизни не окунался. Холодно. Староста описал ночное купание весьма живописно.

– Да ты окунись, окунись! Я вижу, у тебя крестик на шее, – говорил по-свойски староста, хотя на шее у меня в тот день, кроме трехдневного засоса, да и тот глубоко под шарфом, ничего не было. Я спорить не стал, эти верующие сейчас такие ранимые, только их чувства оскорбишь, они тебе петлю на шею вместо крестика. Петрович в очередной раз что-то мутил:

– Надо нам объединяться… – произнес он и многозначительно умолк.