– Вам кого? – спросила женщина не слишком любезно и блеснула на Сашу глазами, напомнив давешнюю старуху из квартиры самоубийцы.
Урусов чуть замешкался с ответом:
– Я… к Пушкину.
Женщина смерила его взглядом:
– Так бы и сказали.
– Я так и говорю.
Клавдия Петровна (а это была она) повела Урусова плитчатыми коридорами, отпирая и запирая за собой какие-то двери. Следуя за ней, Саша невольно озирался, но ни одной живой души не попалось им по дороге – только отдаленные неясные звуки, даже непонятно, голосов ли, слышались откуда-то. Наконец Урусов увидел дверь, обитую утеплителем, с лаконичной табличкой синего оргстекла: «Пушкин А.С.».
– Можно, Андрей Семенович? – медсестра вошла первой. – К вам тут вот… – она покосилась на Сашу. – Вы не его ждали?
Доктор спал, обмякнув в кресле. При звуках ее голоса он колыхнулся, разлепил веки и завращал глазами:
– А-а! – улыбка широкими волнами разошлась по его лицу: – А то кого бы я еще ждал! – И Пушкин протянул Саше пухлую влажную руку.
Клавдия Петровна, не говоря более ни слова, вышла, а Урусов, осмотревшись, присел на единственный свободный в кабинете стул. Он тоже улыбался, показывая свои желтоватые зубы.
– Ну, здорово, – повторил Пушкин, когда они остались одни.
– Здорово. – Саша продолжал улыбаться. – Я смотрю, у тебя дверь на вате… Неужели замерзаешь, Семеныч?
– А… это, – доктор покосился на дверь, – это звукоизоляция. Чтобы не слышать… Клиенты у нас беспокойные попадаются.
– Вот как… я не подумал… – Урусов посерьезнел. – Да, чтобы не забыть… – он запустил руку в свою сумку. – На, это тебе…
– Харуки Му раками… мерси… – Андрей Семенович заглянул зачем-то под обложку и убрал книгу в стол. Подняв глаза на Сашу, он окинул его цепким врачебным взглядом:
– Неважно выглядишь, старик… и отощал совсем… Ладно, давай рассказывай, что у тебя ко мне за дело.
Но Урусов отчего-то почувствовал неловкость. Встав со стула, он подошел к зарешеченному окну.
– Курить у тебя нельзя, конечно?
– Кури, я разрешаю… Так что у тебя случилось?
– Не знаю, как объяснить… – Саша вернулся к своей сумке и достал сигареты. – Кукарцев говорит, что все это чепуха.
– Нашел с кем советоваться. – Кресло под Пушкиным скрипнуло.
– Словом, мне кажется… – Урусов глубоко затянулся. – Мне кажется, что у меня проблемы по твоей части… крыша едет, или как это у вас называется…
– Слушаю… – Пушкин дотянулся до вентилятора и развернул его в сторону окна, чтобы выгонял табачный дым на улицу.
Сначала Саша рассказал ему, как и Кукарцеву, странную историю с ночным суицидом, а потом, слегка стесняясь, принялся описывать свое тревожное состояние, бессонницу, неспособность сосредоточиться для творческих занятий. Про самоубийцу Пушкин слушал с интересом, но когда товарищ его перешел к собственной персоне, доктор заметно заскучал. Сашина речь звучала все медленнее, все более вяло и наконец совсем угасла.
– Такие вот дела… – смущенно подытожил Урусов. Доктор, толкнувшись, отъехал на своем кресле от стола и издал губами продолжительный шлепающий звук:
– П-п-п-пр-р-р… Невроз, возможно… а по сути, я думаю, просто интеллигентские нюни. Тебе, старик, нужен психоаналитик. Для серьезной медицины твой случай интереса не представляет.
Урусов усмехнулся:
– Ну полечи меня без интереса.
– Что ты имеешь в виду? В палату тебя, что ли, положить?
С проворством, неожиданным для его комплекции, доктор задрал волосатую голень одной ноги на ляжку другой, достав босой желтой пяткой собственный живот. Он исполнил давно, по-видимому, мучившее его желание: почесал подошву.
– Сказать по совести, мы тут вообще никого не лечим. Саша с удивлением посмотрел на жирную пушкинскую ступню, блаженно выгибавшуюся под пальцами:
– Вот так серьезная медицина…Что же тогда вы здесь делаете?
– Как что… Изолируем, наблюдаем… таблетками глушим… кормим, наконец. На воле эти ребята многие просто погибли бы.
– А меня ты мог бы оглушить какими-нибудь таблетками? – попросил Урусов.
– Мог бы, конечно… – Пушкин посопел. – Ладно, выпишу тебе кое-что…
Он, нахмурясь и шлепая губами, полез в стол… но вдруг улыбка плеснула ему на щеки:
– Вообще-то, Сань, у меня есть получше идея, как тебя полечить.
– Какая же?
Пушкин взглянул на него лукаво:
– Скажи, трусы у тебя приличные?
Урусов, посоображав секунду, тоже улыбнулся:
– Ты же на работе.
– Ничего. – Пушкин, оживляясь, заколыхался. – Прикроем задницу… Так как, старик?
– Я-то что. – Саша пожал плечами. – Я и сам собирался.
– Заметано! – обрадовался Пушкин. – Вызываем машину. Кресло с доктором подъехало к телефону.
– Алло, гараж? Кто там? Это Пушкин говорит…
Трубка зашептала ему в ухо что-то, от чего лицо Андрея Семеновича порозовело:
– Что значит «нету»?! Ты мне дурака там не валяй, у меня своих дураков целое отделение! – Он повернулся к Урусову: – Не хочет, подлец, по-хорошему понимать… – И в трубку: – Мне что, вашу так, главному позвонить?!. Ах, один «воронок» остался… Ну, и давай сюда «воронок», мы люди не гордые.
Откричавшись, Пушкин бросил трубку.
– То-то же… – Он вытер пот со лба. – А то «нету»!..
Э-э, а ты чего скукожился?
Саша поерзал на стуле:
– Неловко… на казенной машине…
Пушкин опять лукаво усмехнулся:
– Мне – ловко. Я больного повезу.
В эту минуту в кабинет вошла Клавдия Петровна. Потянув носом воздух, она неодобрительно покосилась на Урусова.
– Андрей Семеныч, – сказала она, – Шибаев просит шахматы.
Пушкин нахмурился:
– Не давать.
– Но он плеваться будет, – возразила медсестра.
– Все равно не давать! – В голосе доктора зазвучал металл. – Вы помните, как он меня вчера обозвал?
Врачебный диалог шел поверх урусовской головы, и Саша скромно потупился.
– Ну, как скажете… – Клавдия Петровна поджала губы. – Я ему передам, что вы не велели.
Она собралась выйти, но Пушкин ее остановил:
– Вот еще что… Я сейчас… э-э… поеду на вызов, так что вы тут останетесь за хозяйку. Хорошо?
Лицо Клавдии Петровны разгладилось:
– Конечно, Андрей Семенович, не сомневайтесь.
И уже в дверях она обернулась:
– Так как, Андрей Семенович, насчет шахмат?
Кресло под Пушкиным скрипнуло:
– Ладно, черт с ним… Каспаров, волк его заешь.
«Воронок» им подали через четверть часа. Это был фургон скорой помощи, устроенный на допотопном грузовом шасси. Перевозили в нем, наверное, самых буйных пациентов: мутные окошки в фургоне были защищены толстыми решетками, а фанерные внутренние стенки имели во многих местах проломы. Урусова Пушкин поместил в кузове на деревянной скамье, а сам с трудом загрузился в кабину к водителю. Не успел Саша осмотреться в фургонном сумраке, как «воронок» всхрапнул и, дробно задергавшись, тронулся. На первой же асфальтовой выбоине скамья, на которой сидел Урусов, так сильно поддала ему снизу, что он оказался на полу на четвереньках. Едва Саша встал, как машина сделала поворот, и его швырнуло на борт. Таким манером путешествие и продолжилось: Урусов перебегал в фургоне от борта к борту, то приседая, то подпрыгивая от толчков, потому что утвердиться на подкидной скамье не было никакой возможности. Фургон трещал и визжал, словно его ломали на части, а под полом его грозно говорила выхлопная труба, дым от которой просачивался внутрь, окуривая Сашу и дурманя, как пчелу.
А накануне, празднуя окончание Петрова поста, матушка Наталья отбила и пожарила два замечательных куска свинины. Гарниром к мясу должна была послужить картошка, жаренная на шкварках. Параллельно с готовкой матушка затеяла стирку и потому весь вечер сновала из кухни в ванную. Стиральная машина ее, старенькая «Эврика», выходя на отжим, начинала буйствовать и кататься от стены к стене, но Наталья усмиряла ее собственным весомым задом, садясь на «Эврику» сверху наподобие амазонки. Кто не употеет от таких трудов, поэтому неудивительно, что одеяние матушкино было не самым приличествующим для попадьи: в нестрогом заточении находились те лишь части ее изобильного тела, которые могли послужить помехой в делах.
Как бы то ни было, к восьми вечера Наталья управилась. Хлеб, уже порезанный, и зелень на столе она накрыла от мух салфетками, а сама, сбросив с себя последние одежды, пошла принимать душ. Омовение ее было довольно продолжительно и отличалось сегодня особенной тщательностью. По завершении его матушка с греховной пристрастностью произвела перед зеркалом в разных проекциях смотр впечатляющей своей наготе, после чего некоторые области ее тела спознались с бритвой. Выйдя в облаке благоуханий из ванной, Наталья задрапировалась в шелковый легкий халат с изображениями лилий и принялась ждать… Нет, боже упаси, она ждала не любовника, просто в кои веки им с отцом Зиновием удалось остаться на свободе, распихав троих чад своих в летние лагеря; и разумная матушка планировала нынче воспользоваться счастливой возможностью для супружеских невозбранных утех.
