И не так ли получилось с Жанной Михеевной?
Ощутил пугающую природу этого перевоплощающего холодка, когда опускал в щель пятак.
в метроСомкнулись резиновые губы дверей, загрохотал поезд; качало, в чёрном окне неслись грязно-серые тюбинги.
Висел на поручне, бросало из стороны в сторону.
Невольно позавидовал пьянчужке, счастливо избежавшему привода в пикет, уткнувшемуся буйной головушкой в цветник на блузке жены.
домой (солнечным вечером)Небесная голубизна выцветала, а солнце, медлительно скатываясь к заливу, разгоралось всё ярче, ярче. Из открытых окон пятиэтажек выплескивались азартные шумы футбольного репортажа.
Шёл по берегу зазеленевшего от ряски пруда. Тянуло тиной, сыростью; натуральные запахи, как по заказу. Нервно покрикивая, комками падали в воду чайки.
Запахло ещё и скошенной травой; дымились трупики одуванчиков.
Деревья, повинуясь ветру, словно кисти, собранные в пучки, грубо закрашивали небо поверх зарозовевшего края; откуда-то взялась мрачная лохматая туча – тяжело, будто раздувались меха, дышала, повисая над портом, заплывая багровым кровоподтёком.
Ясный вечер испускал дух, воздух насыщался предгрозовой тревогой.
Вдали громыхнуло.
кажется, домаВызвал лифт.
Взвыла лебёдка, медленно уполз ввысь противовес и потом долго-долго перепасовывались на блоках тросы; наконец, свернувшись петлёй, опустился тонкий резиновый шланг, со щелчком остановилась кабина.
Выходя из лифта, наткнулся на Пашку, соседа по лестничной площадке; полноватый, розовощёкий, с пшеничными усиками и заплывшими самодовольными глазками, Пашка назавтра готовился заступить на свой хлопотный официантский пост в ресторане «Невский», но пока догуливал последний отпускной вечер, был в светло-сером, с блеском, костюме, при галстуке, очевидно, собрался в гости.
– Ильюшенция! – радостно приветствовал Пашка, – четвертак разменяешь? А сотню? За мной тачка катит из таксопарка, не будет сдачи… с усмешкой махнул рукой на безденежного Соснина и исчез за лифтовыми створками; ещё не знал, что на коричневом «Фольксвагене» будет ездить.
Хотелось пить.
На кухне во все стороны прыснули тараканы.
Из расчихавшегося крана хлынула ржавчина.
да, возвращение состоялосьНе верилось, что утром отправился… нет, он давно не был дома, давно, может быть, много-много лет, всё-всё, самое привычное, было внове.
Полилась прозрачная вода, напился.
В ванной жадно, как не достающий ему кислород, вдохнул запах хвойного мыла; и тут же душ с гибким шлангом качнулся коброй в боевой стойке. Встал под хилые горячие струйки, напора не хватало, но всё-таки…
Размяк. Полное умиротворение сулило махровое полотенце.
В зеркале, покрытом испариной, расплывалось розоватое пятно. Провёл пальцем по замутнённому лику, рассёк сверху вниз резким блестящим шрамом, задевшим бровь, угол глаза… смахнул ладонью туман; зеркало, засияв, вернуло ему затравленный взгляд, морщину на переносице, неумолимые мазки залысин.
Дошло, что звонит телефон, но пока натянул халат, добежал, в трубке сохранились лишь обидчивые гудки.
уселся за бюро, машинально, не понимая зачемСумка явно полегчала, в ней обнаружился только отчёт Адренасяна. Где «Ада как эротикада» в белой обложке, где «Die Traumdeutung»?
Отсутствовал и конверт с сепиевым фото.
На бюро был привычный ералаш, ворох черновиков жалкой «Справки» сгрёб, выбросил в мусорное ведро, уселся.
Посмотрел на шпалеру – на месте. Гобеленные вставки между шкафчиками бюро перекликались… да, цветовые гаммы шпалеры и вставок перекликались.
Не без удивления заметил толстую тетрадь с дядиным дневником.
7 марта 1919 года
Вчера повезло, удалось купить хлеб. В склянке оставалось постное масло, с солью получается очень вкусно.
21 января 1920 года
Тупое отчаяние.
Нет газет, ощущение полной отрезанности.
Зазвонил телефон.
Файервассер, ничуть не уставший, брызжущий энергиейСемён был бодр и деловит, забыл уже об унижениях абсурдного Дня Здоровья, готовился достойно встретить судебные испытания: едва приплыли, встретился с адвокатом, показал подшивку документов, адвокат обнадёжил… нет, Семён не забыл об унижениях – грозился прилюдной местью Филозову, Стороженко, даже продумывал своё последнее слово.
Суд, послезавтра суд, – застучало было в виске; он-то отказался от адвоката, для проформы адвоката должно назначить обвинение. Впрочем, испытал безразличие, перспектива судебных слушаний уже не волновала его.
– Ил, слышал? – Лапышков скончался. Довели гады безответного работягу, хотя бы в приличную больницу положили, так нет, в районную повезли…
С холодным отчуждением внимал.
Потом сказал, что слышал.
теперь – Гошка ЗабельПоложил трубку и…
Гошка начал с выговора – весь день длинные гудки, весь, потом занято. Вновь торопливо поведал о бандитском нападении в проходном дворе на Головчинера – после нагнетания ужасов, утешил: мозг учёного не пострадал, как подтвердили консультация профессора и последний скрупулёзный рентген.
Но это были вчерашние новости; Соснин не без чувства превосходства отметил – пока мы изживаем нападение № 1, предстоит ещё нападение № 2.
Гошка принёс в больницу рыночную клубнику, Данька ел с удовольствием.
11 февраля 1929 года
Любовь к классической литературе подпитывается, даже усиливается, завистью к ритмике ушедшей навсегда жизни, разве 19 век в русской литературе – не воплощённая гармония ритмов? Нынче течение времени утратило плавность, и искусство, послушное времени, взламывает воображаемые миры, рвёт ткань повествования.
Ищет гармонию в аритмии?
в созвучии с внутренним голосомДа, – соглашался Соснин, – тяготясь головоломками, неожиданностями и несуразицами, поневоле станешь идеализировать традиционную повествовательность, где события естественно вплывали из прошлого в настоящее и, не страшась резких перемен, устремлялись в будущее по волнам житейского моря: фабула, сюжет доверялись непрерывному току времени… нынче не доверяются, напротив, гнушаются иллюзии плавности…
звонокГошка, задыхаясь, выпалил, что Валерку задержали в метро дружинники, придрались к нетрезвому виду – хоть бы вёл себя потише, а то загремит на пятнадцать суток.
ещё звонокШанский повторил свеженькую Гошкину новость, понадеялся, что всё обойдётся, тем более, что сцапал Валерку выживший из ума Свидерский. – Нежданный подарочек старорежимному идиоту на склоне лет, – смеялся Толька; похоже, взбадривая себя, радовался, что вскоре покинет затяжное абсурдистское представление, выдаваемое за самую передовую в мире реальность; поделился также радостью от Тарковского – сегодня в «Авроре» в который раз пересмотрел «Зеркало».
опять Гошка ЗабельГолос срывался. – Всё, Ил, куда серьёзней, у Валерки дома, рассказали бывшие жёны, был обыск, закончившийся откровенной провокацией, – на книжной полке якобы нашли порошковый наркотик, при таком, заданном свыше, раскладе пятнадцатью сутками не отделаться, Валерку увезли на Литейный.
и тут же Гошка перезвонилБедный добрейший Гошка, столько сразу всего свалилось: поспешил предупредить Художника об аресте Бухтина, но не во время – от Художника уезжала «Скорая», случился сердечный приступ, кардиограмма показывала предынфарктное состояние; Гошка паниковал…
Соснин был спокоен.
– У Милки, – вздохнул Гошка, – всё тоже не слава богу, ей рекомендуют лечь на обследование, она, дурёха, отмахивается…
Соснин был спокоен.
– Боюсь, – тихонько кашлянул Гошка, понадеявшись пробить твёрдокаменное спокойствие собеседника, – боюсь онкологии.
Не пробил.
опять Файервассер, фонтанирующий идеямиСемён надумал скоординировать линии защиты. Пришлось выслушать довольно-таки путаный план.
напоминаниеМать просила проверить в сохранности ли старые крымские фотографии, напоминала, что это последнее, что связывает с… последнее, что осталось…
Отец чувствовал себя лучше, глотал таблетки.
опять Шанский (чему быть, того не миновать)Тут уже и Шанскому было не до смеху, успел перепроверить у знакомых диссидентов сбивчивые сведения, которые ему, как и Соснину, сообщил Гошка Забель, так вот, Валерка влип в нешуточную историю, шить дело взялась гебуха, Отдел Культуры, а тамошние остепенённые искусствоведы в погонах не миндальничают, поскольку выполняют заказ – задают суду срок, и отматывать его потом осуждённому на всю катушку; Шанский не знал можно ли Валерке помочь…
