Смотр строя и песни – наказание для взрослых детей, родившихся лет тридцать-сорок назад – Savva всей душой ненавидел, как ненавидел и все то, что приходилось делать вместе со всеми, то бишь кол-лек-тив-но. Очень часто сбегал он со всех этих безумных меронеприятий, вызывая бурю недовольства у классной и «оулдов». Двухчасовое после-урочное хождение строем, да еще с какой-то дрянной песней, все эти марши под фальшь аккордеона толстой «пеши» и ненастоящее, кукольное какое-то лицо классной, наблюдающей за действом, казались ему… да что там говорить! Проходя мимо Пионерской комнаты – где, стоило только открыть дверь, как на тебя уже укоризненно поглядывал запылившийся стукачок, pioneer-hero Марат Казей, застывший в тени дружинного знамени, – Savva всегда испытывал неловкость вроде той, какую испытывает человек, кашляющий в трубку примерно так: «У меня 38… сегодня никак… принимаю меры…» – зато потом, нажимая на рычажок, забывает обо всем на свете и, подхватывая на руки самую красивую, как ему кажется, дэвушку земли, кружит ее, а она хохочет, хохочет – звонко, молодо, нагло, трогательно… Пока же Savva не знал, что так тоже бывает и, опуская глаза, видел лишь неначищенный темно-бордовый паркет, а когда поднимал свои карие – вечно заглядывающуюся на него Морозову, которую, быть может, несколько лет спустя, не грех было бы взять на руки и закружить, закружить… Но Savve холодно становилось от ее фамилии и почти белых волос, и он, отворачиваясь, убирался со своим портфелем восвояси.
«Свояси» же случались такие: в теплое время брал он бумагу, карандаши с красками, да уходил в лес или к пруду, а зимой (странная сезонность, однако) частенько срисовывал из газет карикатуры на «летунов», «несунов» да «акул капитализма»: иногда получалось даже лучше, чем в оригинале. Папамамадедабабасестрамужсестры косились, вздыхали, сетовали на его беловоронность, но что они могли поделать? Вместо Кобзона с Лещенко, ВИА «Добры молодцы» да г-жи Толкуновой с вечной ее косой и бессменными скучными жемчугами он слушал классику, а потом – «Алису» и «Кино». И это вот «…а-а-ах, восьмиклассница…» вырывало его из скучной реальности и не давало свихнуться в плотном кольце – засада! – плодившихся и размножавшихся с невероятной скоростью, как и было вроде велено, неимоверно прожорливых и, в большинстве своем, некрасивых и завистливых, граждан/ок, которые, вестимо, никогда не станут, несмотря на смену декораций, «дамами и господами». Вообще, любовь к старому «Кино» сохранилась у Savvы на всю бессознательную. Стоило чему-то случайно навеять знакомый мотивчик, как тут же вспоминалось: ночь, дождь барабанит по подоконнику, он смотрит на улицу сквозь стекло, по которому стекают капли, из соседней комнаты доносится храп отца, но «…если есть в кармане пачка сигарет…» – а сигареты есть, и всё на сегодняшний день, значит, не так уж плохо, только вот билета «на самолет с серебристым крылом» не предполагается, от чего сразу становится не по себе и – холодно; а потом Цой разбился.
Можно так: «Год шел за годом», а можно – «Круговороты воды v nature сменяли друг друга», не суть (позволим себе вспомнить Бродского, говорившего о сочинительстве из-за языкау а не из-за того; что «она ушла»). Важно же то, что все чаще хотел сбежать Savva из славного града Люберцы. А все равно куда! Но лучше, наверное, в стольную – учиться. (Безразлично на кого, если в художественное имени 1905-го экзамены будут завалены…). Главное – учиться, учиться и учиться. Главное – не видеть каждый день папумамудедабабусеструмужасестры; или хотя бы не каждый день видеть… Комнатка Savvы, где лежали альбомы и кляссеры с марками (все строго по темам: космос, искусство, спорт, животные у растения, «менные») и фантиками от жвачек («Лёлик-Болек», «Ну, погоди!», «Мятная», «Апельсиновая» и проч.); комнатка, где стройными рядками выстроились чудесные фигурки ковбоев и индейцев (подарки дяди, мотавшегося по загранкам); комнатка, где были и классные маленькие машинки (тоже буржуйские), и книги (целая библиотека приключений), уже не спасала. Оставались еще, правда, склеенные пластмассовые самолеты и картонные корабли, глядя на которые просто невозможно было не мечтать (вот оно, мо-о-о-о-ре! Или: вот оно, не-е-е-е-бо! «Мечты идиота», – сжимал кулаки Savva) – и представлять, представлять, представлять себя всамделишным летчиком или капитаном, и раскидывать руки, и кружиться по комнатке, когда никто, конечно, тебя невидитнеслышитнечует. Или перебирать всевозможные магнитики и перочинные ножики – вот она, белая, как первый снег, Женькина зависть! – но… Папамамадедабабасестра-мужсестры рыбьей костью встали поперек горда: ни туда – ни сюда – едино: не продохнуть, только выдернуть, хоть и больно.
Savva, учившийся у Женьки затягиваться (сигареты «Космос», твердая темно-синяя пачка, цена 70 коп.), стоял на одном из люберецких пустырей и, откашливаясь, злился: «Ты как хочешь, а я уеду. Не могу больше. Меньше – тоже. Живородящие прямоходящие» – и смачно сплевывал на песок, и пыль смешивалась со слюной, образуя какую-то свою, не записанную нигде, формулу – формулу того, о чем думает каждый пятнадцатилетний капитан, когда вот так сжимает кулаки и смотрит в затянутое тучами небо.
– О чем ты думаешь, Savva? – пользуясь привилегированным положением, спрашиваем мы, буковки, его.
– О том, что я никогда не мог есть поминальных пирогов. И конфет этих… мертвых, – он не удивлен вопросу невидимок. – Кажется, будто те из гроба вынули.
– И все? – допытываемся мы. – Только об этом ты и думаешь?
Но Savva уже не слышит: прошло много лет, и он, как обычно, очень устал. Пятница, вечер… Сдача номера! (А блянцевый журнальчик, на который впахивал тогда Savva, выходил истерично в срок – шутка ли!) Кто верстал с самого утра до полуночи, а потом опять с полуночи до утра, чтобы к десяти записанный диск был в типографии, тот знает, как достаются эти чертовы бабки. Впрочем, тратятся они легко, не оставляя от себя, увы, ни копья, и удивительно скорехонько. Так начиналась пахота нового номера; так снова первую неделю отдел верстки сидел поголовно в интернете, потому как журналюги высасывали из пальца, editor’ы – из того, что осталось от высасывания журналюг, а корректоры, эти почти-всегда-очкарики, совершенно четко информированные не только о запятой после «а» и «но» (памятник при жизни им так и не поставят), подбивали остатки. Зато потом, через другую-третью неделю, когда от ботинок шефа, вышагивающего по коридору, сыпались искры, начиналась песня, и длилась та уже плюс-минус бесконечность: залить текст, поставить картинку, обтравить, внести корректорскую правку (бедная, бедная Машенька, и как она только весь этот идиотизм читает, да по столько раз!), поменять заголовок, поменять картинку, поставить первый заголовок – ну, тот, стоявший до, и снова – первую картинку вместо второй, так велел шеф, это не обсуждается – велел; перезалить текст по новой, потому как шеф переписал его уже после Машенькиной корректуры… И – опять, по кругу, бес-ко-неч-но, ведь журнал выходит раз в месяц, а тех братков в году двенадцать, у каждого имя на всех языках мира, и после иллюзорно сказочного 31-го декабря снова отбойным молотом стучит по хаотично бунтующим мозгам будний – да вааще никакой! – понедельничный январь, поэтому работа не закончится никогда, и даже когда ты умрешь, журнальчик будет выходить раз в месяц; аки сучьи месячные, ре-гу-ляр-но… У него вырастут ноги и он, журнальчик, на те наконец-то встанет. Ноги его будут здоровые и сильные, как у страуса, и миллионы верстальщиков начнут – опять и снова – заливать никому не нужные тексты, обтравливать никому не нужные картинки, вносить никому не нужную правку. Ж-ж-журнальчик распространяется бесплатно – по офисам-тюрьмам, где с девяти или десяти до плюс-минус бе$$$конечности отбывают свою допенсионную повинность простые смертные прямоходящие, всегда виновные уже лишь в том, что имели неосторожность выродиться, а ведь их желания никто не сп…
– А насчет того, будто во грехе зачаты – так всё это вранье переписчиков «священных» книг! Вот ты, например, знаешь, что было в начале того тысячелетия в Константинополе? А в Константинополь тогда туева куча священнослужителей съехалась: они-то и признали женщину нечистой. А знаешь почему? А потому что многие друг с другом спали – такая вот элементарная логика. И вот с этого самого момента стали считать, будто все детеныши рождаются во грехе… И потому Ева… Какая к черту Ева? Неужели ты не чувствуешь, как нас дурят, а?! Всё искажено! И ДАЖЕ ЭТО! Все мутилось ради религии, но не веры – верка-то отдыхала… Ты понимаешь, о чем я вообще, а? Понимаешь или нет? – Savva едва не тряс Женьку за плечи, а тот с каким-то сожалением и испугом смотрел на него: последнее время тем для разговоров оставалось все меньше и меньше.
