– Естественно, – согласился Никанор Петрович. – Но и ты тоже часть выращенной мною реальности. А также часть реальности, выращенной им, – он мотнул головой в сторону Василия. – Все взаимно. Когда мы вместе, мы сходимся на перекрестках наших реальностей, можно сказать так.
– Короче, нам это надоело, – сказал нетерпеливый Василий.
– Понятно, – сказал Носиков, – но картины у меня больше нет.
– Картина у нас с собой. – Никанор Петрович достал откуда-то из-под стола незаметно лежавший там тубус. – А у тебя есть комната.
– Только моя, что ли, комната подходит для этого дела?
– Исключительно.
– А тут ведь еще должен быть человек-ключ – такая девушка Даша была, без которой не обойтись.
– Главное, что есть человек-дверь, – Никанор Петрович похлопал Носикова по плечу, – а ключ мы уж как-нибудь подберем.
– У тебя ведь вроде бы есть средство, какая-то смесь, – сказал Василий.
– У меня? – удивился Носиков.
– Тебе напомнить? – Василий взял со стола фомку и тупым концом ткнул Носикова в живот. Было не больно, но чувствительно. – Я еще за ухо хотел с тобой посчитаться. Как ты думаешь, – обратился он к Никанору Петровичу, – справедливо будет, если я оторву ему ухо, а ты сломаешь ногу?
– Я не думаю, что это будет справедливо, – вздохнул Никанор Петрович. – Боль, травма – это, может быть, необходимое для нас условие, чтобы мы появились в этом мире. И к тому же, если ты оторвешь ему ухо, это не поможет ему вспомнить.
– Очень даже поможет, – сказал Василий.
– Вспомнил! – воскликнул Носиков. – «Столичная» и «Каберне». В равных пропорциях и по стакану на каждого, – добавил он наобум.
– Это же гадость, – поморщился Никанор Петрович.
– Наверное, он прав, – сказал Василий, – потому что «Столичную» я почему-то купил по дороге.
– А «Каберне» у меня где-то есть. – Носиков достал из темноты буфета бутылку.
Двое прошли в темную комнату. Василий нес готовые к употреблению стаканы, Никанор Петрович – тубус с картиной.
– А как же Тамара, дочка твоя? – спросил вдруг Носиков.
– Не твое кобелиное дело. – Никанор сложил кукиш и поднес к носу Носикова. – Понял?
– Понял, – пролепетал Носиков.
– Хорошо понял? – сказал Никанор, меняя кукиш на простой кулак.
– Да, да, – замахал руками Носиков.
Никанор убрал кулак и прошел в темную комнату первым.
– За нами не иди. – Василий лягнул ногой, закрывая за собой дверь.
Носиков остался стоять. «Все, надо завязывать, – думал он. – Чтобы никаких больше нитголлохов. Хорошо еще, что Иван Полупудов не появился. Ему я, кажется, не сделал плохого».
Прошло несколько минут, Носиков постучал в дверь, никто не ответил.
Он вошел в комнату. Никого. Подошел к картине. Там изображена была улица в незнакомом городе. Невысокие дома с черепичными крышами. Башенка с флюгером. Уличное кафе под тентом. Уютная улица, уютный город. Носиков и сам бы не прочь в таком поселиться. Может быть, здесь даже был свой канал Грибоедова.
Никанора Петровича с Василием он не увидел. Наверное, свернули за угол или вышли за рамку.
«Сперва пиво, потом “Каберне” плюс “Столичная”, – с долей злорадства подумал Носиков. – Хороши они будут сейчас там, после всего выпитого».
P.S. Носиков запомнил кукиш Никанора Петровича и, наверное, не зря, потому что через некоторое время пришлось вспомнить.
Носиков шел с черным адресом в кармане, но не решался идти по адресу.
На мосту через канал Грибоедова он увидел: стоит стул.
Он хотел подойти, но откуда-то появился страшный старик с длинными волосами. Схватил стул и убежал.
Пробежав по мосту и ступив на твердую землю, старик перешел на шаг – и даже не слишком быстрый. Носикову было не трудно идти за ним следом.
Шли не дольше четверти часа, после чего Носиков потерял старика из виду. Но обнаружил, что, преследуя его, все время продвигался в направлении черного адреса, который лежал у него в кармане, записанный на бумажке.
Найти нужную квартиру удалось не сразу. Носиков блуждал в лабиринте двора, среди путаных табличек с номерами. Один раз поднялся на шестой этаж, только чтобы убедиться, что нужный номер отсутствует в промежутке, между «от» и «до», обозначенном на табличке у входа. Наконец, нашел, что хотел (вход оказался с улицы), поднялся по лестнице на второй этаж. Вместо обычной лестничной площадки здесь был довольно длинный коридор неровной планировки – с углами, нишами и следами замурованных окон.
Носиков подошел к нужной двери, но не спешил нажимать звонок. Если белый адрес оказался таким негостеприимным, что можно было ожидать от черного.
Он отступил за угол, в нишу наискосок от двери чуть раньше, чем услышал, как какой-то человек поднимается по лестнице. Носиков в нише стоял незаметный. Человек подошел к двери и открыл ее. Звука звонка или ключа, вставляемого в замок, не было слышно, а только легкий щелчок поворачиваемой ручки. Не заперта, что ли, совсем была эта дверь.
Носиков осторожно выглянул из-за своего угла и увидел страшного старика, но то был другой старик – естественно, что другой, потому что без стула. Он уже закрывал за собой. Носиков задержал дверь, просунув ногу.
– Что вы делаете? Подождите, еще рано, – слабым голосом запротестовал старик.
Носиков плечом отодвинул его и вошел. Квартира выглядела как нежилая. Прихожая без полок и вешалок, коридор, освещенный сквозь дверной проем сбоку. Рваные обои на стенах. Носиков шел по коридору, открывая двери, а старик семенил сзади. Первые две комнаты были пустые, без мебели, третья тоже была пустая. А посередине четвертой стоял стул, к которому привязана была Марина. Странное дело, но в первый миг картина показалась Носикову знакомой. Ноги Марины были привязаны к ножкам стула, плечи и локти – к спинке. Какие-то части одежды еще оставались на младшем менеджере, а какие-то были разбросаны по полу. Рот был заткнут цветастой тряпкой – наверное, блузкой, потому что по сторонам болтались два рукава с манжетами.
Три ужасных старика были тут же рядом (четвертый оставался у Носикова за спиной). Один, самый косматый и страшный, сделал шаг вперед.
– Почти все готово, хозяин, – сказал он и улыбнулся.
– Что готово? – едва не закричал Носиков.
– Почти готово, – пробормотал старик.
– Все как вроде бы так, – сказал другой.
– Нет, нет, не надо! – воскликнул третий, закрывая лицо руками.
Носиков ударил его со всей силы. Ударил второго и первого. Бил, не разбирая куда и кого. Кого-то упавшего бил ногами. Когда разбежалась нечистая сила, перевел дух.
В комнате оказался нож – разрезать веревки.
Тех слов, что сказала Марина, Носикову не хотелось ни слышать, ни помнить. Он хотел выброситься в окно, но этаж был только второй, и Носиков вышел в дверь.
«Я садист, я маньяк», – шел по улице и тихо повторял про себя Носиков. А иногда говорил даже громко и вслух, и тогда люди сторонились его и уступали дорогу.
«Я садист, я маньяк», – повторял Носиков, и в голову к нему приходили покаянные мысли.
Каким эхом аукнулся последний сделанный им портрет – стул стоит на мосту, младший менеджер сидит на стуле, – он вспоминал и зарекался писать что-нибудь подобное.
И разве не очевидно было, что его стремление запечатлеть младшего менеджера на стуле говорило о некотором потаенном, скрываемом от самого себя, желании. Нет, такому как он, Носиков, вообще нельзя брать в руки перо и бумагу.
А в детстве – разве он не мучил маленьких динозавров?
А однажды был влюблен в зубного врача, вспоминал Носиков.
Последнее, конечно, говорило скорее о склонности к мазохизму – боль и заботливое внимание, такой коктейль легко может броситься в голову. Но мазохизм и садизм Носиков считал двумя сторонами одной медали. При этом, если садизм можно было считать более или менее естественным свойством человечьей натуры, то мазохизм, не уравновешенный достаточной долей садизма, был явно ниже человеческого достоинства. Последняя мысль когда-то принадлежала Жукову, но, однажды зайдя в голову Носикова, осталась там надолго. С мыслями это бывает.
«Я садист, я мазохист», – шел Носиков и вздыхал, но несчастье он видел не в этом, а в том, что Марина, жена сантехника, младший менеджер, не была ни одним, ни другим.
А следом за Носиковым шли три страшных старика, которых он не замечал. Один плакал, другой стонал, а третий рвал на себе волосы.
У Носикова в его темной комнате одно время висела картина «Бурлаки на Волге». Настоящая картина, написанная на холсте и маслом, но не Репина, а какого-то другого художника.
Название картины тоже, наверное, было другое, потому что не русские мужики тянули лямку, а китайцы и негры.
И река, значит, могла быть не Волга, а Янцзы или Нил – с равным, 50 на 50, успехом. Но на песке переднего плана видны были все те же предметы – остов старой корзины, коряга, сломанный ящик.
