Ну да, люди старели очень медленно. Так медленно, что снижение рождаемости поначалу никого не напугало. На свете и без того полно народу, а перенаселённость давно была отчаянной проблемой. И потому тот факт, что теперь далеко не каждая женщина способна родить далеко не от каждого мужчины, никого особенно не шокировал. Поначалу.
Но постепенно в обществе возникло беспокойство – «а вдруг мы вымрем?!». Уже поговаривали, что Зигманчика следует вычеркнуть из Списка Благодетелей Человечества и занести в Список Врагов, будто он змей-искуситель, который обманом завлёк людей в западню. Это, конечно, несправедливо, лучше бы сами заранее подумали, ведь примитивная логика подсказывала, что если прежде процесс эволюции был нацелен на выживание вида и не слишком заботился об отдельных индивидуумах, то с перестановкой приоритетов ситуация обязана измениться.
Вторым после тревоги преобладающим чувством сделалась скука. Для множества людей дети были развлечением, объектом гордости, радостью, связующим звеном в браке, вкладом в будущее, реализацией собственных несбывшихся амбиций – да мало ли чем взрослые нагружают малышей, помимо обыкновенной нехитрой любви. И теперь это бремя стало некому нести.
Правительства, конечно, не допускали окончательного уныния – кому охота командовать депрессивными народами. Поэтому СМИ усердно подбрасывали новые игрушки и новые фетиши – например, зрелую сексуальность и безопасность. Культ молодости давно изгнали со страниц глянца как огорчительный (точно так же, как полтора столетия назад объявили бойкот хрупким красавицам в пользу ординарных толстушек). Теперь в чести очаровательные морщинки, умудрённый взгляд, мягкое тело и неторопливые движения, а гладкую упругость и порывистость оставили мячикам.
Что касается безопасности, то, несмотря на удлинившуюся жизнь, страх смерти буквально воцарился в сердцах. Во-первых, на кону стояло долгое здоровое будущее, жаль терять десятилетия зрелой активности, которыми раньше наслаждались, допустим, с двадцати до пятидесяти, теперь этот срок как минимум удвоился. А во-вторых, с отсутствием потомства собственная смертность ощущалась особенно остро. Дети раньше как-то позволяли «сохраниться перед дверью», а теперь из неё тянуло бессмысленностью и холодом.
И потому любые упоминания о смерти считались дурным тоном. Её прекратили поэтизировать, готы умылись и переоделись в разноцветное, сказочки о вампирах предали забвению – слишком похожи на правду оказались выдумки об этих мёртвых, бесплодных и жадных существах. Безопасность стала важнейшей характеристикой любого продукта и процесса, будь то автомобиль или дом, путешествие или общение. Скорости снизились в пользу надёжности, красотой жертвовали ради неуязвимости. Подсознательные идеалы воплощали то ли черепахи, то ли роботы.
Кстати, о роботах: немного стесняясь, люди постепенно смирялись с тем, что дети могут быть… эээ… не совсем настоящими. Сначала это казалось почти извращением, но с тоской пришлось как-то бороться, и к концу двадцать второго богатые могли купить очень хорошенького андроида, с широким набором функций, неплохим словарным запасом и почти совсем убедительного.
А самые богатые имели возможность усыновить настоящего живого ребёнка. Традиционно в Азии и Африке с младенцами обстояло чуть лучше, чем в остальном мире, и при очень большом желании, выраженном в виде чека с кучей нулей, удавалось заполучить крошечного цветного наследника.
Для бедных оставалась только надежда как-нибудь случайно зачать, совокупляясь как можно чаще и с кем попало, – вдруг да повезёт найти подходящего партнёра.
Имеющихся детей берегли, как… нет, не зеницу ока. Глаз можно заменить, а тут речь шла скорее о бессмертной душе (с которой, по большому счёту, человек так и не научился как следует обращаться). Малышей охраняли, оснащали чипами, прятали, обожествляли. Единственное преступление, за которое полагалась смертная казнь, это нанесение вреда ребёнку (в том числе и киднеппинг). В смысле доходности «чёрное усыновление» далеко опередило торговлю оружием, и только наркотики могли с ним как-то сравниться.
При этом ситуация с рождаемостью не была уж совсем катастрофической, но истерика вокруг неё постепенно приняла вселенские масштабы.
Таким образом, большая часть населения погрязла в неврозах и беспорядочном сексе.
Но где-то в глуши ещё оставались потомки тех, кто отказался подвергнуться изменению. Они проживали обычный человеческий срок, со всеми положенными недугами, рожали, умирали. Их поселения были крошечными и тщательно спрятанными, потому что иметь дело со взбесившимся человечеством они не желали. Называли себя чистовцами, имея в виду, что кровь их чиста, а быт свободен от высокотехнологических штучек, которые всё равно не принесли счастья остальному миру.
Капылофф со всей очевидностью понял, что перед ним чистовец. Закон запрещал чинить им неудобства и разглашать координаты убежищ, но государственных служащих обязали докладывать начальству, если кого-то удавалось обнаружить, ведь это не просто люди, но хранилища бесценного генетического материала. Случалось, чистовцы пытались убивать случайных свидетелей, поэтому пожарные были вооружены и вылетали на лесные вызовы командой.
Этот выглядел мирным и одиноким. Капылофф цепко осмотрел двор, но не заметил следов какой бы то ни было семьи. Может, вдовец, хотя кладбища поблизости не видно – капитан с отвращением вспомнил, что эти извращенцы относились к смерти так спокойно, что могли закапывать трупы неподалёку от своих домов, а потом приходить на могилы и проводить там значительное время, заботливо их украшая, вместо того чтобы обставлять смерть как можно незаметней.
Мысль казалась настолько неприятной, что Капылофф приказал пилоту немедленно взлетать. И лишь для порядка они сделали этот последний круг над уцелевшим домом, над выжженным чёрным пятном и небольшим аккуратным огородом.
Вдруг штурман выругался и быстро застучал по клавишам управления аэросъёмкой.
– Что? – Капылофф заглянул в монитор и тут же приказал: – Так, хорош, уходим, пока они не поняли. Теперь бы не спугнуть.
Потому что оптика показала то, чего они сами не смогли бы углядеть с высоты: тропинку, полускрытую кронами берёз и осин, по которой к дому двигались несколько фигурок, одна побольше и три, целых три, поменьше.
* * *
Выжидали до самой зимы. Все участники полёта сидели «с заклеенными ртами», подписку о неразглашении с них взяли такую, что лучше бы сжевать собственный язык, чем проболтаться. Им запретили обсуждать находку даже между собой, и Капылофф уже начал думать, что никаких последствий, кроме десятикратных премий всему экипажу, не будет.
Но в конце ноября, когда снег окончательно лёг, на базе появился гость из центра, очень тихий и очень значительный, судя по количеству неразговорчивой охраны, которая за ним следовала. Гость намеревался посетить чистовцев, но для начала встретился с капитаном.
– Поделитесь своими впечатлениями о хозяине. Как его зовут?
– Он не представился, господин… – Капылофф, повинуясь жесту, опустился на стул под лампой.
– И я не стану, уж извините. – Гость сидел за столом, прячась в тени, но капитан различал узкое лицо с длинным носом, унылый рот и непроницаемый тяжелый взгляд, контрастирующий с общей вялостью физиономии. – Так какой он?
– Запущенный мэн, лет семьдесят, хотя, кто их разберёт, чистовцев. Я смотрел старые фотографии, раньше уже под пятьдесят так выглядели. Крепкий, плечи – во, хотя сухой. Судя по коже, белка в рационе маловато. На левой щеке натуральный шрам, очевидно, в прошлом была травма, которой никто не занимался.
Капылофф внутренне содрогнулся. Он не считал себя кисейной барышней, его служба подразумевала некоторый риск. Конечно, пожары тушили исключительно с воздуха, а защитным костюмам могли позавидовать астронавты. Но всё равно это вам не кабинетная профессия. И тем не менее ему было неприятно даже представить, какой опасности этот человек подверг себя однажды, раз заработал такое, и как вообще можно существовать вдали от экстренной медицинской помощи.
– Темперамент?
– Закрытый, неприветливый тип.
– Решительный, опасный?
– Решительности ему не занимать, сарай вон сам потушил. Насчёт агрессивности не скажу, но чистовцы по сути дикие.
– Что ж, спасибо за информацию. Если ещё что-нибудь всплывёт, сообщайте.
Капылофф коротко поклонился и вышел, испытывая заметное облегчение. Вот уж кто был опасен, так этот тихий столичный гость с рыбьим взглядом и монотонным голосом.
Для визита выбрали ранний вечер. Гость взял с собой только пилота, и это казалось неслыханной смелостью. Флаер бесшумно опустился на пятачок возле дома, оставшийся после пожара, – за осень хозяин так и не отстроился заново. Гость приказал пилоту не выходить из машины без команды и выбрался из кабины. Снегу, казавшегося голубоватым в наступающих сумерках, намело по колено, а значит, в лесах и того больше. «Если спугнём, – думал гость, – идти им некуда». В доме светилось одно маленькое окно, и он постучал сначала в него, а потом в дверь.
