– Ой, Ириш, как же я тебе завидую, – воскликнула Лариса Мелентьевна. – Мыслимо ли, столько стихов знать!..
Несколько раздраженный застольем Турчин, превозмогая брезгливость, опрокинул рюмку и почувствовал облегчение. Вдруг спросил грозно:
– Пироги по палатам разнесли?
– А то как же, всех попотчевала – и пирогами, и тортом, и балычком, – кивнула Ирина Владимировна.
Катя повертела в руках стакан с коньяком, дотянулась до бутылки и удвоила порцию.
Застолье приближалось к той кондиции, когда должны были последовать народные песни. Их страшно боялся Соломин, у которого кустарные песнопения вызывали приступы ярости и стыда за исполнителей. Он явился сюда, чтобы повидать Дубровина, который только что пришел и, приняв от Алевтины рюмку, опрокинул разом и протянул, чтобы наполнить снова, но теперь уже первым делом чокнулся с Катей.
Старый доктор казался растерянным. После третьей он оживился и протер очки лоскутиком замши, поданным Надеждой Петровной. Она всегда носила что-то в кармане халата специально для доктора, чья рассеянность не позволяла иметь под рукой ничего, кроме курительной трубки. Оглядев собрание, он привлек к себе внимание и, всплеснув руками, сказал:
– Верите ли, братцы-кролики, какие новости Шиленский сообщает. Оказывается, у нас в области объявились робингуды. Представьте себе, некая шайка заходит в банк, грабит его без жертв, садится в машину и, когда улепетывает, выбрасывает часть добычи на дорогу. И не всё сразу, а потешаясь – частями, понемножку, так что можно отследить, где они мчались, а местным жителям достается вполне поровну. Весь ограбленный городок с ума сходит – бросаются не в погоню, а пятисотенные собирать… И потом еще гуляют неделю, славословят грабителей и превозносят ратные их подвиги. Началось всё с Козельска, затем два ограбления в Сухиничах, потом настал черед Малоярославца, Жукова, Девятерикова, и пошло-поехало… Даргомыжск! Панфилово! Юферово! Талалаевск! Раздолье! Шиленский говорит, губернатор уже два раза призывал главного оперуполномоченного. И ведь подумать только! Они не столько грабят, сколько глумятся. Поговаривают, частные лавочки по всему югу области позакрывались. Все держатели касс – и строители, и фермеры – свезли наличность в столичные банки, а сами не кажут носа в конторы вторую неделю. А государственные кассы больше уж никто и не стережет, а если стража на месте, то ждет не дождется, когда освободители нагрянут и поделятся с неимущими. Шиленский, торжествуя, передавал слова нашего главного волостного правоохранителя, которыми он воспользовался при докладе губернатору: «Грабежи сопровождаются народным воодушевлением, покрывательством и всеобщей заинтересованностью в безнаказанности преступников, коих кое-где почитают за героев…»
– А Шиленскому-то чего торжествовать? – пожал плечами Турчин. – Когда полыхнет, у него первого амбары займутся. У нас всегда героизировали криминал. Оно и немудрено в стране, где половина народонаселения вечно подвергается экзекуции, а вторая от нее пока что дух переводит.
– Согласен, – тихо сказал Соломин. – Только в нашей стране могла иметь успех кинокомедия об уголовниках.
– Это какая же? – спросила робко Алевтина.
– «Джентльмены удачи», – ответил за Соломина Турчин. – Шестьдесят пять миллионов зрителей смеялись над фразой «Кто ж его посадит?! Он же памятник!».
– А «Девчата»? – спросила Ирина Владимировна. – Там ведь все на лесоповале работа́ют!
Сообщение о банде робингудов вызвало всеобщее оживление. Оказалось, каждый уже что-то слышал об этом, но не доверял слухам, а теперь, услыхав от доктора, все убедились в их справедливости. Выяснилось, что племянник подруги Надежды Петровны в Щурове на подобранные после грабежа грибзаготконторы деньги купил себе мотороллер. Гул голосов усилился, и Соломин заметил в нем нотки ликования. Теперь раздражение его стало еще сильнее, потому что гвалт застолья и всеобщая озадаченность необычайными событиями, напоминавшими карикатуру народного восстания, мешали ему потихоньку прокрасться к Дубровину, чтобы осведомиться о деньгах. Он откинулся назад и громко, с вызовом спросил:
– Что ж, товарищ Турчин, а не присоединиться ли вам к этой шайке? Дабы возглавить бунт и использовать наконец энергию масс, кристаллизовать ее или канализировать, как вам больше нравится? Ведь не о том ли вы мечтали на деле, развивая замысловатые ваши теории? Не пора ли раззудить плечо, Яков Борисович?
– Я подумаю, – отвечал Турчин, внимательно вглядевшись в Соломина. – Но, кажется, умельцы эти и без меня управятся.
Ирина Владимировна стала разливать коньяк себе и Алевтине, и Катя протянула свой стакан.
– Как знать, как знать, – возразил Соломин. – Я бы на вашем месте не упускал шанса. Помяните большевиков! Успех Ульянова состоял в решительности захвата власти, когда на это у него не имелось ни сил, ни ума, да и дерзости едва хватило. Но ведь хватило же! Созывайте своих анархических соратников, пускай докажут готовность к делу. Уверен, через неделю народные массы вынесут вас на пьедестал и…
– Да что ж вы радуетесь, Соломин? Случись такое, вам уж более никто не даст писать картинки. Кончится ваш Левитан одним махом.
– Как знать! Искусство ближе к вечности, чем что-либо.
– Опять слова… Когда петуха вам пустят и по миру отправят, вам не до умствований станет.
Что значит «опять»? Готов доказать. Смотрите. Умершего человека нельзя сфотографировать. Но его можно нарисовать по памяти или воскресить словами. А это как раз и значит, что, позволяя языку искусства говорить собой, вы причащаетесь вечности. Так что Левитан не кончится… Тем более, чем мы с вами отличаемся по существу? Я верю, что мироздание изменится, если человеческое существо проникнет сквозь точку озарения, сквозь пейзаж в неживую материю, которая, будучи оплодотворена творческим усилием, благодарно отзовется, и Творение станет более полным. Вы же верите, что мироздание способно к совершенству путем самосовершенствования индивидов, благодаря чему должна будет возникнуть самоорганизующаяся анархия. Одинаково безумные идеи!
– Опять вы бредите, – поморщился Турчин и отвернулся от Соломина. – А что, Владимир Семеныч, – обратился он к Дубровину, – много ли бунтовщики украли?
– Не знаю… Шиленский урон не называл. Только сказал еще, что последние два раза робингуды использовали машину, выкрашенную в точности как инкассаторский автомобиль…
Все снова загалдели. Соломин встал, подошел к Дубровину и шепнул ему на ухо:
– Прости, Владимир Семеныч, можно тебя на минуточку?
Дубровин, понурив голову, пошел за Соломиным, который провел его через коридор к окну.
– Дело совсем худо, – сказал мрачно Соломин, глядя сквозь стекло на почти голые ветки. – Она теперь еще и сопьется, сам видишь. Ты говорил с Натальей?
– Говорил. Отказала. Я еще кое с кем говорил о твоем деле… Туго пока. Никто с деньгами расставаться не хочет, а богатые особенно.
– Да я отдам! – вскричал Соломин. – У меня деньги вложены, их нельзя вынимать еще год, иначе я все проценты потеряю. Но отдам непременно, клянусь честью…
– Почему ты не хочешь сам у сестры спросить?
– Да чего уж теперь… – задумался Соломин. – Она ведь отказала. Ты хочешь, чтобы я еще раз унизился?
– Я считаю, что твое дело семейное и решаться должно полюбовно. Впрочем, я попробую еще у кое-кого спросить.
– У Шиленского?
– Шиленский отказал уже. Даже слушать не стал… Кажется, его робингуды сильно беспокоят…
– Что же делать? Что же делать?.. – постукивая кулаком по подоконнику, произнес Соломин.
– Петя, милый… – сказал Дубровин, беря его за локоть и краснея. – Прости меня за прямоту, но послушай старика… Прошу тебя, давай найдем в Москве лечебницу, мы постараемся, а?..
– Как же ты не понимаешь, что здесь ничуть не дешевле, а наверняка и дороже, и кругом сплошные шарлатаны, а не наркологи? Здесь лечиться исключено!
– Но… почему бы тебе все-таки не плюнуть на проценты?
– Как можно совсем остаться без денег? Ты же сам знаешь: планируешь дело на одну сумму, а выходит вдвое дороже…
«Это правда…» – подумал Дубровин. Он вспомнил разговор с Натальей Андреевной, пригрозившей лишить больницу довольствия и накричавшей на него за то, что посмел потворствовать ее брату. Он втянул голову в плечи и сказал скрепя сердце:
– Мужайся, Петя. Мне ли тебе объяснять, что есть ситуации, в которых помощи ждать не от кого… даже от Бога.
– Не от кого… не от кого… – повторил Соломин, погружаясь в напряженное размышление.
Дубровин, тяжело вздыхая, выбил трубку и в смятении вернулся в столовую, где немедленно выпил еще коньяку.
«Деньги… деньги… снова проклятые деньги, – думал Соломин, возвращаясь в столовую, где раскрасневшаяся от выпивки Катя стояла у окна и, прикусив губу, что-то искала в мобильном телефоне. – Опять спасение в деньгах…»
