– Ай да царь, молодой да спелый! – восклицали жители нового поселения. Так впервые царя Гороха нарекли Спелым не где-нибудь, а именно в Старой Качели.
Учитывая, что потомков наверняка станет интересовать происхождение названий тех деревень, историк Дубравин решил докопаться до самого истока изучаемого вопроса. Он нашёл несколько берестяных грамот с перепиской тех лет. И вот что ему удалось узнать и подробно изложить касательно этой темы. Оказалось, что Старая Кляча происходит с незапамятных времён, говорят, аж от самого Ханурика. Как-то он проезжал по этим местам на коне, а тот возьми, да и оступись под ним. Рыцарь упал, гремя доспехами, и в сердцах назвал свою кобылу «старой клячей». И было не очень понятно, почему молодого коня князь назвал старой клячей. «Вероятно, он имел в виду себя», – высказал осторожное предположение историк. Кто-то из местных жителей был свидетелем этого падения. Пошли россказни, байки по всей округе, и за деревней Масловка совершенно неожиданно закрепилось пришлое и позорное название Старая кляча.
В названии деревни Дуська-Качель была заложена другая топонимика. Некая пышнотелая девица Дуня, в простонародье Дуська, любила жить вольготно и не признавала нравственных устоев, сложившихся в их деревне. Она была умна, знала сотни примет, умела разгадывать сны и предсказывать судьбу. Её посетителями были бабы, но они хаживали к Дуське днём, а к вечеру за разгадками снов или погодных примет к ней наведывались мужики. Придя к ней, всяк мужик засиживался дотемна, а, уходя, удовлетворённо потирал руки: видимо, разгадка сна была очень удачной… Ублажить она могла всякого мужика, за что острословы прозвали её Дуська-Качель. Популярность её была столь велика, что мужики своим решением назвали её именем деревню. Бабы не хотели признавать этого, как они говорили, «кобелиного названия». Собственно, они и спровоцировали объединение со Старой клячей, чтобы через это ликвидировать название Дуська-Качель. Мужики говорили, что эти козни бабы чинят исключительно от зависти к Дуськиной славе. Бабы злились и на мужиков, а пуще того на Дуську, но поделать ничего не могли. Только одна нашлась, которая мужиком переоделась и к безотказной Дуське вошла в доверие. Настёна звали эту женщину. Хитрая была эта Настёна. Втёрлась в доверие Дуське. А когда молодуха после медовухи ноги раздвинула для удовольствий, гостья возьми да сунь ей ерша в срамное место. Сунула она и возликовала, мужицкие патлы сбросила на земляной пол и стала выплясывать над скорчившейся от боли Дуськой.
– Вот тебе, гадина, не будешь мужиков наших соблазнять. Дуська узнала жену кузнеца Трофима. Настёна бежала по улице и не скрывала своего ликования, которое начали подхватывать другие бабы. А мужики, поняв, что с Дуськой что-то стряслось нехорошее, бросились выручать молодуху. Дуська с хрипом и стоном проговорила, что случилось. Но ни у кого не пролезала рука, чтоб вынуть ерша. Они за помощью к бабам, а те уперлись. И только одна, жена пасечника Дарья, выручила Дуську. Сунула она свою узкую ручонку, поколдовала, поворковала и вышла к опечаленным мужикам с окровавленным пескарём. Оказалось, что Настёне местные рыбаки по ошибке не ерша, а пескаря подсунули. Дуська узнала, что это был не ёрш, а пескарь, то и всякую боль у неё как рукой сняло. Её проведывали все мужики по очереди. Сны она стала разгадывать ещё лучше. Но только не бабам… А вот на новые любовные подвиги она уже не решалась. Поговаривали, что Дарья вместе с пескарём из неё и беса изгнала, который и ей покоя не давал и всех мужиков в округе баламутил.
При царе Горохе велись самые активные работы по строительству крепостей, дворцов, храмов и колоколен, торговых рядов и смотровых башен, каменных палат и домов, мельничных плотин и дорог. Об этом свидетельствовали многочисленные высказывания старокачельцев, где в берестяных грамотах, где в исторических справках, где в отчётах архитекторов, сохранившихся в книжной палате или в архивах Дворянского собрания, так и в беседах граждан Старой Качели.
Михаил Михайлович Дубравин и сам не раз слышал высказывания людей разных сословий про тот или иной объект:
«Да эту мельницу ещё при царе Горохе строили, стоит ли поэтому удивляться, что плотину прорвало…» Но мнение людей чаще носило не ироничный характер, а уважительный: «Этот дворец строили при царе Горохе, стены у него такие крепкие, что они ещё не одну сотню лет простоят». Или так говорили: «Дорогу к Усушке выложили камнем ещё при царе Горохе, а она и поныне служит, не то, что теперь строят по принципу тяп-ляп и готово!..» По количеству ссылок на царя Гороха вполне можно было представить тот невероятный объём проделанных строительных работ при этом правителе.
Собирая все сведения в новую главу о царе Горохе, Михаил Михайлович радовался своему открытию и понимал, что Председателю такая глава придётся по душе. Возможно, желая прослыть в народе самым уважаемым Председателем, он тоже решится на гигантское строительство, дабы не ютился бедный старокачелец в ветхом жилье, а стал активно переезжать в новые и комфортабельные дома. Главное, по окончании работы, важно эту рукопись передать лично самому Председателю, а не его подчинённым, которые тут же усмотрят в предлагаемой Истории Старой Качели намёк на плохо организованную современную жизнь и тут же рукопись затеряют, а то и чего хуже удумают – самого автора обвинят в предвзятости и крамоле…
«Да, – задумался историк, – тогда не то, что гонорар, а, не дай Бог, общественную порку учинят».
У новых старокачельцев, пришедших к власти, то ли со слухом было не всё в порядке, то ли с грамматикой… Во всяком случае, там, где некогда пролегал великий шёлковый путь, было построено государство, в экономическую основу которого устроители заложили великий шоковый путь. Может быть, по этой причине в Старой Качели сразу же была объявлена война букве Ё, как виновнице всех последующих бед, связанных с ошибкой в экономической программе. Согласно новому положению, писатель-историк Михаил Михайлович и вся писательская ассоциация лишались статуса государственной и становились организацией общественной. Обращаться в правозащитные структуры историк Дубравин не хотел, потому что, по его мнению, они защищали только правых, то есть полностью принявших нормы новой власти. А любой жалобщик на их незаконные действия расценивался как их антипод, то есть левый. В Старой Качели никакая власть не допускала левозащитных организаций, то есть организаций, защищающих права по-настоящему обиженных, а не изображающих из себя обиженных. «Парадокс какой-то получается», – думал историк. Когда он поделился своими соображениями с Юстинианом, то советник Председателя сказал следующее:
– Никакой ясности в дела текущие не может внести тлеющий папирус истории! – так говорил Юстиниан.
Потом советник Юстиниан послал его в Управу и снабдил историка привычным советом:
– Придёшь на Золотой двор, там Хренского спросишь.
Владлен Смычкин стоял на шумном перроне Лозанского вокзала с зажжённой керосиновой лампой, которую держал высоко над головой, чтобы её не задевали в великом множестве толкущиеся тут пассажиры. Лампа «Летучая мышь» была новая, только что купленная поэтом в хозяйственном магазине, где ему и заправили её исчезающим в стране керосином.
– Её при случае можно заправлять и соляркой, – пояснил словоохотливый продавец. – Я сам на ночную рыбалку с такой лампой люблю хаживать, с другой какой-то керосину не напасёшься. А ты, наверное, для дачи берёшь?
– Нет у меня дачи, – развёл руками Владлен. И рыбачить ночами мне не доводилось. Это я, брат, человека хочу искать. А если повезёт, то и несколько человек поискать попытаюсь. Помнишь, Диоген искал человека с фонарём при дневном свете. Он просто издевался над обществом, а я не такой. Я приключения ищу. Пойду с этим фонарём, так сказать, прямо в гущу народа. Скучно стало жить без хорошей, дружной компании, без вольных и беспечных молодых людей, без шумных застолий, без путешествий на чём попало и куда глаза глядят. Все стали нудными и замкнутыми, никого из прежних приятелей не вытащишь, деловые и зазнавшиеся – срам, да и только! – Смычкин даже сплюнул в сердцах.
– Ты прав, пожалуй, – поддержал Владлена продавец, мужчина молодых лет и такой же словоохотливый, как Смычкин. Только у покупателя волосы были льняные, а у продавца тёмные и с залысиной ото лба. Нос у покупателя был длинный и с горбинкой, а у продавца – толстый, грушевидный. И руки у них отличались.
– Перен, – продавец подал руку грубую, потемневшую от физической работы. – Пьер Никандрович, – широко улыбнулся покупателю и щёлкнул подтяжками.
Смычкин, – подал продавцу свою тёплую, пухлую руку покупатель. – Владлен Валерьянович, поэт.
– Как интересно, впервые в жизни вижу живого поэта. Вот только, – Перен сделал виноватый вид, – К сожалению, ничего Вашего читать не доводилось. Так уж вышло, что мало пришлось интересоваться поэзией.
