Посол пришел в восторг и назначил выставку работ Дениса в посольстве с перспективой на кругосветное турне. Денис побрился, помылся, собрался и взбодрился.
В день открытия выставки к послу стали съезжаться видные российские и иностранные гости. Со всеми посол знакомил Дениса, все обещали содействие и продвижение, некоторые тут же доставали деньги и засовывали Денису в карманы. Денис блаженствовал.
До сих пор непонятно, что с ним произошло на фуршете, но Денис зачем-то поднял тост за свободу Северной Ирландии, и больше Провидение ему шансов достичь успеха на ниве художественного творчества не предоставляло.
Николай, владелец десяти палаток, часто подходил ко мне во дворе, брался за пуговицу пальто, пристально смотрел в глаза и говорил:
– Понимаешь, Слав, какая мистика. Когда я сплю с женой, представляю любовницу, а когда ворочаюсь с любовницей, воображаю жену.
– Парадокс, – немного подумав, отвечал я, и Николай отпускал мою пуговицу и понуро брел к машине, оставляя след на свежем белом снегу.
Я долго глядел ему вслед и думал о грустных загадках Вселенной.
Иван Степанович сильно запил, и ему никто не мог помочь: ни родственники, ни врачи, ни общественность. Жена прятала бутылки, соседи не давали денег в долг, а взрослые дети подолгу и угрюмо причитали. Но Иван Степанович крепился и каждый день выпивал вечером после работы по одной бутылке водки, а в выходной день по две, а потом шел на пруды и громко кричал в небо, чтобы все в квартале слышали. Когда ему надоедало, он возвращался спать. Степаныч в принципе никого не трогал, так как пил в одиночку (прежние собутыльники боялись крика).
Однажды я выловил его на лестничной площадке и спросил, почему он пьет. После пристального разглядывания я получил ответ, что все мужики в роду Степаныча жили до пятидесяти лет. Дед Никифор сгинул в тридцать седьмом на Беломорканале, прадед Митрофан погиб на Пулковских высотах в Гражданскую, двоюродный брат не достроил БАМа. А ему уже пятьдесят восемь, и значит, он пережил свою смерть на восемь лет.
От этого трансцендентального ужаса я задумался, воткнул бычок сигареты в стену и сказал, что он еще не нянчил внуков. Ведь дети уже взрослые, а потомства нет.
После этого разговора Иван Степанович пить не бросил, но теперь со мной не здороваются его дети. Наверное, достал он их до самой печенки.
Когда у меня творческий кризис, я звоню психиатру и начинаю кричать в трубку:
– Посмотрите, посмотрите. Вы дали мне таблетки, и они меня успокоили, но я же творец, мне нужны эмоции, мне нужны взрывы, мне нужны нервные припадки!
– Ничего подобного, – кричит мне на той стороне психиатр – хоть вы и творец, но взрывы и припадки вам ни к чему!
– Доктор, доктор, отмените таблетки!
– Нет, нет, нет. Не отменю. У вас недостаток бромгексина, стратоксиназина и избыток тестостерона. Как же вы без таблеток!
После такого отказа я вешаю трубку и хлюпаю носом, потому что нахожусь в постоянном творческом кризисе.
Приехав в Голландию, я был удивлен тем, что все пятилетние дети белобрысые и кучерявые. Только потом я узнал, что их водят в особые парикмахерские для окраски и завивки (даже мальчиков), а самый популярный товар – специальные завивочные цилиндры. Родители привязывают их на ночь к волосам детей.
Еще там маленькие дети не писают, как у нас, где попало. Даже если ты пятилетний, тебя все равно поведут в туалет, а не дадут сделать свое дело на газоне.
Сначала я думал, что это от высокой культуры, но потом узнал про закон, запрещающий детям носить лайкровые колготки, чтобы не будоражить слабых взрослых. Слабые взрослые могут возбудиться на детей, и произойдет аморальное действие.
Я приехал с бабушкой в Голландию к сыну (который остался с бывшей женой), а бабушка раздела его догола на пляже. Так прибежала полиция, а моя бывшая еще долго на всех визжала, называя нас варварами и дикарями.
Художник Кондратий всегда писал своеобразно, но сотворил творческую мастерскую, где для новых русских и властей предержащих стал рисовать огромные многометровые полотна, которые не стыдно поставить в загородных виллах и повесить на глухие стены московских небоскребов.
Однажды ему пришел заказ от Лидии Петровны Скобликовой, владелицы консервного завода в деревне Задукино. На картине необходимо было нарисовать семь ее спаниелей, резвящихся в розовых пижамах на лужайке перед рублевским загородным домом.
Кондратий заказ принял, но с горя вошел в транс, близкий к помутнению рассудка: он заперся дома и никого не впускал, отключил городской телефон и выкинул мобильный.
Через неделю Кондратий вышел из дома весь перемазанный краской и заплаканный. Он бегал с кисточками по улице и орал: «Мне баба нужна. Это только баба сможет нарисовать».
Когда в Пицунде началась война, пятидесятилетний Дато бежал из Абхазии в Москву, где поселился с женой и двумя детьми в съемной однокомнатной квартире и купил за пятьсот баксов полуразвалившуюся гнилую «шестерку».
Теперь по ночам он дежурит возле метро «Комсомольская» на площади трех вокзалов и караулит приезжих и командировочных. Пассажирам он по дороге рассказывает о своей судьбе: как получил статус беженца, как устроился на завод, как дослужился от дворника до начальника цеха и удостоился от завода трехкомнатной квартиры на Гоголевском бульваре и как оставил ее жене с детьми, потому что ушел к молодой, двадцатилетней, студентке Текстильного института, с которой и живет в общежитии. Потом Дато обычно добавлял, что он еще молодцом, а пассажиры косились на его статную фигуру.
Развозя людей по сияющей, переливающейся огнями Москве, Дато от случая к случаю повторял одно и то же, а когда те выходили, долго сигналил им и мигал фарами.
Жизнь художника, так же как и поэта или критика, очень тяжела в современном мире, причем как в России, так и за границей.
Пристрастие праздной публики к шоу приходится удовлетворять с помощью зычных перформансов, поэтому люди творческие пускаются во все тяжкие. Достаточно открыть энциклопедии зарубежного арт-искусства, чтобы убедиться в этом.
Лорд Ф. при стечении народа кусал себя до крови, снимал отпечатки укусов и продавал их на аукционах, а граф Т., будучи в здравом уме и трезвой памяти, отрезал себе достоинство и разрубил на части.
Поэтому, когда мне говорят, что поэт С. в Зверевском центре вбивал посылочные гвоздики в черепа своих последователей в зале с тысячей зрителей, я лишь загадочно улыбаюсь.
У нас в квартире появился кот, но он домашний, поэтому сам мышей не ловит, зато очень любит с ними играть. Догонит, а потом отпустит, отпустит, а потом – снова догонять. Так как мыши у кота долго не живут, каждые выходные я хожу в подвал и на специальный клей ловлю мышей. Наловлю штук пять и несу в дом, чтобы было хорошо коту. Кот доволен. Жена и дети довольны.
Петрович служил в Министерстве иностранных дел главным сантехником больше тридцати пяти лет. Каждый день при любой власти он приходил в столовую за полчаса до начала обеда и занимал очередь. Этот обычай достался ему по наследству от Трифона Георгиевича, который восемь лет назад с должности монтера ушел на пенсию.
Петрович всегда приходил в рабочем комбинезоне, долго читал меню, а потом вслух обсуждал его особенности: «Котлеты сегодня по-киевски», или «Будет филе морского языка с паприкой», или «А как же рассольник по-ленинградски с цветной капустой?»
Потом подходила его бригада и другие женщины сорокалетнего, но молодящегося возраста из разных отделов, и ровно в двенадцать тридцать Петрович рысцой подбегал к раздаче, набирал самых дешевых блюд и шел в дальний левый угол зала за отдельный столик, чтобы поесть. По окончании обеда он обычно говорил громко: «Спасибо» – и относил поднос на мойку.
Однажды Петрович заболел и не пришел, а вся очередь стояла и не решалась войти внутрь, пока кто-то не сказал, что Петрович в больнице.
В глубокой молодости, пятнадцать лет назад, я часто грубил людям, потому что был уверен в себе. Я мог забраться на стол и назвать поэтов О., Л. и К. бездарностями или вылезти из окна и прокричать в окна профессорам Литературного института А. А., Б. Б. и В. В., что они тупорылые бараны. Но так как я всем нравился и имел многообещающие тексты, мне это сходило с рук. Все меня любили, поддерживали и лелеяли.
Теперь я состарился, полысел и потолстел. Никто меня, кроме жены, не любит. Мои многообещающие тексты так и остались многообещающими. Профессора А. А., Б. Б. и В. В. одряхлели и не помнят меня. Со мной не здоровается критик 0. из журнала «Война и мир», меня не замечает поэтический олимпиец Л., недавно награжденный премией «Приход», а книжный обозреватель газеты «Неизведанная» К. при встрече делает вид, что мы незнакомы, и не подает руки.
