– Да успокойся же, Рукавицын. Дай нам поесть, – говорил Бышев.
– Молчи, испанец! – вдруг свирепо пробудился тихий и мирный сосед.
– Да какой он испанец!
– Тише, тише, дядя, – Перейра-Рукавицын повязывал соседу слюнявчики. – Ну-ка, пей!
Сосед забрел сюда часа два назад. А сейчас он вдруг очнулся и очень хотел спорить. Но Рукавицын с рюмкой был начеку и наседал: «Пей, говорю. Пей, дядя…» – шум стоял вокруг.
– А я не знала, что он ваш товарищ, – сказала Лида Орликова Лапину.
– Да, хороший парень… Вы про Рукавицына?
– Какой веселый!
Опять грянула музыка. Комната так и подпрыгнула от радости – давай! Стены были хорошо покрашены, это стесняло комнату, не привыкшую к чистоте. Лапин отсел – он сидел в углу дивана, приятно вытянув ноги и расслабившись. Он не ошибался, он видел, как радуются стены тому, что их скоро замызгают, вытрут плечами и локтями. Фигуры танцующих прыгали перед ним, прыгали обрывки фраз, смеха и музыки. Да, комната и кухня, места много. Когда Лапин перестраивал, делал перегородку и приколачивал мелкую дранку к стене, один из соседей сказал, что уж слишком он тщательно работает – плохая примета. «М-м-м», – промычал ему тогда Лапин. Сосед смеялся, а Лапин приколачивал, держал во рту несколько гвоздей на подхват и только мычал. Плохая примета… Верхний свет погасили. Стены так и задышали теплым полумраком – задышали, заволновались тенями. Парочка остановилась около, и стена как бы зудела от нетерпения – парочка вот-вот должна была прислониться.
– Отлично! – кричал неугомонный Перейра-Рукавицын.
Комната манила своей таинственностью (а еще была кухня, полная тьмой). В комнате в самом углу сидел сонный Сереженька; среди общего шума он сидел и спал с нахлобученной детской шапочкой. Голубые тесемки свисали по его щекам. Танцующие своими фигурами то приоткрывали его, то закрывали снова.
– Отлично! – кричал Рукавицын.
Остался совсем маленький ночной свет, тем более ярок он был в темноте. Музыка гремела. Как черти, прыгали на стене тени танцующих. Эти выключатели просила сделать Галя. Выключатели были очень маленькие, милые, миниатюрные. Галя объясняла, что это очень удобно, когда в постели с тобой будет лежать хороший и милый тебе человек и ты можешь, не вставая с постели, выключить ночничок или, скажем, радиолу. И не придется говорить: «Пойди и выключи, милая», а она: «Я же раздетая», и ты: «А я?», и она: «А я?», и, наконец, она вскакивает, проносится белым пятном и шлепает босыми ногами… От выпитого Лапин почувствовал себя неважно, подумал, что сейчас вытошнит от всего этого. Стена пошла вбок, за ней завалилась настольная лампа – через минуту, к счастью, все выровнялось. И стало шумно… Лапин очнулся, миновало. И музыка в комнате. Все улеглось перед глазами и упорядочилось. Тени танцующих прыгали на стене – резкоконтурные и быстрые. В забытом углу сидя спал Сереженька: на голове у него было теперь три голубых чепчика, один на одном; он сейчас был как ослабевший клоун, который утомился на представлении.
* * *
Музыка гремела на полную мощность. Лапин почувствовал, как подсела Марина. Она отдышалась, сказала: «Братик», – не то всхлипнула, не то тихо засмеялась, прижимаясь к его щеке. Лапин приоткрыл глаза, Лапин улыбнулся, Лапин погладил ее рукой по голове, она жалась к его шее и щеке, и они смотрели на мечущиеся на стене тени. С давних еще времен ей понравилось называть его братом или братиком, сейчас, правда, она стеснялась этого и очень редко так говорила.
– Где же твой кавалер? – спросил он шепотом. – Почему не привела?
– Занят он.
– Врунишка. Скажи, что не захотела.
– Ну не захотела.
Лапин улыбнулся:
– Учти: мы его ни разу еще не видели. Сглазу, что ли, боишься?
– Ага.
И оба негромко рассмеялись.
– Как в магазине? – спросил он.
– Что нам сделается. Торгуем,
И Марина дернула Лапина за рукав:
– Во! Во дает Перейра! Старый волк. Девчонке мозги закручивает, посмотри.
Она дернула Лапина еще раз, восхищенно хихикнула:
– Во дает!
– Вижу.
– Ишь, танцует. Ишь, изгибается… Дитя будущего!
– Что, что?
– Дитя будущего. Забыл, что ли?
Марина скинула туфли и поджала ноги. Время было позднее. Марина устала, и ей было приятно сидеть вот так, прижавшись к Лапину, а Лапин тихо повторил:
– Дети будущего.
Давно, очень давно Павлом Ильичом говорилось это: боже ты мой, что ж это за старик был, чудесный старик, детдомовский отец и вождь с добрым лицом и при усах. В детском доме номер восемнадцать был свой, особенный блеск. Нет, не тот блеск ножей и вилок на длинных общих столах, дескать, ложки и тарелки сквозь два ряда цыплячьих детских шей. Нет. Блеск начинался «ровно в дождь». Павел Ильич собирал всех в большую комнату и изрекал: «Вы дети Будущего. – Тут глаза его начинали блестеть, а за окном блистали молнии. Павел Ильич прохаживался, ожидая, пока все усядутся, пока перестанут елозить и ерзать на детских своих худеньких задках. – Вы ведь знаете, в обществе Будущего не будет отцов и матерей. Не будет неравенства, денег не будет. Вот вы и есть первые дети Будущего. Разум – ваш отец, и отечество – мать ваша единственная. Вы не должны чувствовать себя отщепенцами, а наоборот. Наоборот, детишки мои любимые!» – тут Павел Ильич кашлял от волнения, подходил к окну, где лил скучный простудный дождь. У окна Павел Ильич собирался с новыми мыслями и книжечку с отмеченными страницами теребил в руках. Может быть, он созывал детей, чтобы грома они не боялись, может быть, для этого и собирал их всех вместе. И чего только не молол добряк с каплями борща в негустых усах. Вот такой он был, такой и запомнился.
Лапин почувствовал, что Марина трогает его за плечо. Она показывала на Сереженьку.
– Да. Сейчас, – сказал Лапин.
Протиснувшись меж танцующих, он вышел в небольшую свою кухню и поставил раскладушку. Сразу стало тесно, места мало. Он дотянулся, зажег газ в темноте, оглядел грязные тарелки, куски хлеба и всякие остатки – он хотел нагреть воду, помыть и прибрать, но решил, что это потерпит до завтра. Он неторопливо постелил и снова вернулся в шум, в музыку. Марина сняла со спящего Сереженьки голубенькие шапочки. Она стояла около, держала шапочки и прикидывала, куда припрятать. Он взял Сереженьку на руки, похудел парень, и вынес в кухню. Раздел и уложил.
Там была комната, музыка, а здесь кухня, здесь тихо было, только газ горел неровно. По стенам и по лицу спящего шли отсветы. Появился Перейра-Рукавицын, появился с шалым, довольным видом: сплутовал или просто кому-то понравился.
– Закругляйтесь, – сказал ему Лапин, и тот понял, кивнул головой.
Из комнаты доносилась музыка. Перейра-Рукавицын присел на корточки и вгляделся в Сереженьку:
– Спит уже малыш? – и поправил одеяло, чтоб было теплее.
– Спит, – сказал Лапин и аккуратно выключил газ.
– Будем укладываться?
– Пойду Марину провожу.
– Давай.
Лапин и Марина оделись, вышли, и ее каблучки ровно застучали по ступенькам. «Холод собачий», – сказала Марина. А у подъезда была все та же вьюга. Они оба как нырнули в летящий снег.
– Ну и дует.
– Угу, – он поднял ворот, но поздно поднял, туда уже насыпало снегу.
Ботики Марины быстро шагали.
– Слушай, Юра, так ты не женился? Я как-то ничего не поняла. Что же тогда мы праздновали?
– А черт его знает.
– Дует-то как. Что за погодка!
– Надо мне шапку купить, Марина.
– Купи.
– А с другой стороны, уже и зима кончается.
– Ой!.. Бегом!
Метро как раз закрывалось, и Марина заспешила. Как обычно, она поцеловала его на прощанье – Лапин подставил щеку, она дважды, быстренько, будто бы клюнула.
– Ну, давай не скучай! – весело и хрипло крикнула она уже с расстояния.
Лапин вернулся замерзший, жилье встретило его теплом и знакомой тишиной – тишиной, когда все спят, когда разбросано вокруг и стулья как попало, а на стульях одежда. С кухни посапывал Сереженька. На диване спал Бышев. Перейра-Рукавицын спал на полу, счастливо спал, лицо счастливое. На спинке стула голубым собачьим ухом висела детская шапочка; жилье, стены и углы блаженствовали от возвратившегося былого беспорядка – вот только был и плавал кисловатый запах недоеденного и недопитого. Лапин, осторожно ступая, протиснулся и чуть приоткрыл окно. Метель за окном будто бы улеглась, но снег беспрерывно скрипел и ныл от не прекратившегося еще движения.
Он разделся, лег, взял записные книжки. Он просматривал записи о грабителе Щемиловкине и о проломе в потолке магазина, – делал заметки, прикидывал, тихо было, а настольная лампа прямо к Лапину в кровать свешивала желтую теплую голову. Грабитель шел мелкий. Воришки…Сейчас февраль, и сейчас легко, но из будущей весны уже надвигались дела.
Заворочался Бышев, ему было плохо.
– О черт, – стонал он и снова: – О черт…
– Иди вырви.
– Не получится, – и Бышев рассмеялся. – Не от выпитого, а от съеденного; хочешь, объясню, во что у меня превратился желудок? – маленький, как кулачок. Сжался весь и усох.
