Ознакомительная версия.
Вот я ночью и ворочалась туда-сюда и никак не могла уснуть. Потому что и за себя было обидно, и перед старшим братом неудобно, потому что уж сильно я как-то всё это маме расписала вовсе не в мажорных тональностях. И даже Людочку на пару мгновений стало жалко, потому что «старая, из деревни и жидовка!». Людочка как-то сразу скрючилась и стала такой бедненькой и такой несчастненькой, что я даже всплакнула и как-то незаметно уснула. Во сне моя мама была летающим динозавром, а Людочка была динозавром бегающим. Они всё время бились друг с другом, по дороге откусывая то головы, то ноги и лошадям, и даже маленьким собачкам. Папа, одетый как для ныряния – то есть аквалангистом, – мылся с голой японской тётенькой в душе, хотя зачем аквалангисту душ? А я сама очень долго и совершенно бесконечно падала в жерло действующего вулкана, протягивая быстро отрастающую руку брату. А мой старший брат сидел у жерла вулкана, пригорюнившись, и мою руку или не замечал, или же намеренно не желал мне протягивать свою, потому что врушкам даже родные братья не протягивают руки. И вот когда рука у меня была уже длиной в десять километров, не меньше! – а сама я всё падала и падала в совсем не горячий, хотя и жидко-красный вулкан, я услышала:
– Вставай, соня, в школу опоздаешь! Я приготовил тебе на завтрак твою любимую комкастую манную кашу!
И рука у меня сразу стала нормальной длины, и я проснулась, и сразу обняла своего родного брата, и стала горько-горько плакать (ну, потому что знала, что родителей уже нет дома, они уже ушли на работу, при них бы я не позволила себе так искренне испугаться и расстроиться). И он тоже меня обнимал и просил прощения, что вчера, дурак, не догадался дать мне руку во время кино, потому что мне, наверное, было страшно. Ну а я у него просила прощения за то, что наговорила маме вчера вечером всякого и про него, и про его Людочку, потому что сильно на него обиделась (я плакала, и потому у меня получалось вот так вот: «Аби-и-и-и-идила-а-а-а-ась!!!»). А мой брат меня только крепче обнимал и говорил, чтобы я не брала в голову дурного, потому что нашей маме и говорить ничего не надо – у неё у самой фантазия ого-го, и я тут совершенно ни при чём. В общем, мы помирились, позавтракали и пошли. Я – в школу, а мой брат – в институт. А домой он ночевать ради меня пришёл, между прочим! Потому что он жил в основном у бабушки. И это не он мне сказал. Я сама догадалась.
А мама с тех пор стала брата доставать фразочкой: «И когда же ты нас познакомишь со своей Людочкой?!» И она так говорила это (особенно вот это «Люу-у-у-у-дочкой»), что сразу становилось ясно, что брату всё сильнее и сильнее не хочется знакомить «нас» в виде мамы – с Людочкой. Папе, по-моему, было совершенно всё равно, знаком он с Людочкой или не знаком. (Когда они всё-таки познакомились, папе Людочка скорее понравилась, чем нет. Потому что он сказал потом: «У неё очень хорошая фигурка!» – после чего получил от мамы по полной за всё про всё, хотя всем было понятно, что получил папа именно за то, что у Людочки хорошая фигурка.) В общем, всё равно мама скорее скорого с Людочкой познакомилась, потому что однажды утром поехала не на работу, а прямо к бабушке и дедушке, и там и познакомилась с Людочкой. Потому что Людочка уже куда чаще жила там же, у наших с братом бабушки и дедушки, чем у себя в общежитии. Знакомство, как сказала позже моя тётя Оля, нельзя было назвать ни томным, ни светским (томное – это такое вежливо-жеманное, а светское – это прилично-культурное). Мама ворвалась знакомиться с Людочкой прямо к брату в комнату, даже не постучав. А брат и Людочка ещё спали, причём рядом (то есть – вместе) на его кровати. И Людочка была совсем голая, как та японская узкоглазая тётенька в душе из кино про «Легенду о динозавре». Я тёте Оле сказала, что, наверное, мама рассердилась из-за того, что спать голой, без пижамы, негигиенично – и моя тётя Оля долго смеялась такой моей версии про мамину сердитость. Тётя Оля частенько бывает очень весёлая. Особенно когда долго не приходит её злая обэхээсэс и не мешает тёте Оле приносить домой шоколад, коньяк и какао-масло. Человек с шоколадом, коньяком и какао-маслом гораздо веселее человека без шоколада, без коньяка и без какао-масла. Иногда ещё она приносит мармелад из агар-агара в виде больших красивых рыб и птиц. Это очень правильный и очень вкусный мармелад. Потому что он не посыпан сахаром. И потому что он настолько удивительно кисло-сладкий, каким никогда не бывает приторный до отвращения мармелад из магазина. Я режу больших красивых рыб и птиц острым ножом на тоненькие пластинки и балдею, запивая их несладким чаем. Это одно из самых больших моих жизненных удовольствий – этот мармелад из агар-агара. Поэтому я тоже не люблю обэхээсэс, который мешает тёте Оле приносить его домой. Такого мармелада в магазинах вообще не бывает, тётя Оля говорит, что это потому, что мармелад из агар-агара делают только на экспорт (на экспорт – это за границу, чтобы они там знали, что у нас самый лучший в мире мармелад, хотя у нас его в магазинах и нет; вот потому-то – из-за заграницы – за этот мармелад злая обэхээсэс вообще звереет и дерёт с тёти Оли три таксы; вообще-то таксы – собаки мирные, но у обэхээсэс таксы, наверное, какие-то специально злые, а если специально разозлённых такс ещё и три сразу, то это наверняка не поздоровится, потому тётя Оля не рискует, и счастье резать самый замечательный на свете мармелад выпадает редко, впрочем, потому оно и счастье).
В общем, Людочка стала «враг народа» – как сказал дедушка. И «шалава подзаборная» – как всё время кричала про неё мама. Хотя папа косился на маму и говорил: «Ну, не при ребёнке же!» Это, значит, не при мне. Так что как они без меня её называли – не знаю. А Людочка теперь частенько у мамы бывала не только вот так, язвительно: «Люу-у-у-удочка!», но ещё и очень резко, коротко и зло: «Людка!»
Но всё равно скоро всё наладилось. И Людочка, несмотря на то что старуха, из деревни и жидовка, стала частенько бывать и у нас дома и практически поселилась у бабушки с дедушкой. Потому что мама очень любила моего старшего брата, и он ею «вертел, как цыган солнцем», как говорил дедушка. Хотя я ни разу не видела, чтобы какой-нибудь цыган вертел солнцем. Но понимала, что даже если бы мой старший брат влюбился бы в динозавра, то мама бы свыклась и приняла. Потому что сын. Но, с другой стороны, я так же понимала, что даже если бы Людочка не была старой, из деревни и жидовкой, а была бы голубоглазой, светловолосой и француженкой из Парижа, как Анжелика из фильмов про «Великолепная Анжелика», «Анжелика, маркиза ангелов», «Неукротимая Анжелика», «Анжелика и король» и «Анжелика и султан», то мама её всё равно бы терпеть не могла. Хотя в кино про Анжелику мама любила ходить и говорила, что Мишель Мерсье очень красивая женщина. Хотя обычно мама про женщин такого вообще никогда не говорила. Мама считала, что она похожа на Мишель Мерсье, то есть – на Анжелику, вот только муж у неё не задался, да и султаны с королями все за границей, а у нас их ни в магазинах, ни днём с огнём. Я бы не сказала, что мама похожа на Мишель Мерсье – то есть на Анжелику, – потому что у мамы ни таких платьев, как у Анжелики, ни таких украшений, как у Анжелики, ни такой причёски, как у Анжелики. И никакие пираты маму никогда не крали и нигде маму не продавали за бешеные деньги. Мама сама покупала на рынке продукты за бешеные деньги (как она сама говорила), и не было у мамы ни служанок, ни любовников, а был только папа, который совсем, прямо скажем, не Жоффрей де Пейрак, а самый обыкновенный папа, хотя и не пьёт, как тёти-Олин дядя Коля. Спору нет, конечно же, мама у меня красивая. И я на её месте никогда бы не вышла замуж за такого обыкновенного папу, как мой. Я бы лучше подождала, чтобы меня пираты украли. Кстати, однажды, когда мама накрасила глаза, как Людочка, и навертела на себя кусок шифона, купленный тёте Оле в подарок на платье, она стала похожа на Анжелику. Я так маме и сказала. Мы тогда с ней только вдвоём дома были, и мама была в хорошем настроении, что бывает редко. Она даже сама с собой выпила вина, чего не бывает никогда. И после этого накрасилась и навертела на себя кусок шифона. Я ей тогда и сказала, что она похожа на Мишель Мерсье. То есть – на Анжелику. Мама повздыхала в зеркало и сказала, что один дяденька ей тоже такое сегодня сказал. А потом ещё повздыхала и пришла в своё обычное настроение – плохое. И сказала мне своим обычным неинтересным голосом, чтобы я шла делать уроки (давно сделанные!), и что всё это глупости, и нечего шило на мыло менять… После чего снова свернула тёти-Олин шифон до дня рождения и положила его в шкаф, пошла в ванную комнату и там умылась. И стала готовить котлеты. И вечером поругалась с папой. Как обычно – просто так. Просто так – потому что стала ему говорить, что ни платьев у неё, ни украшений, хотя зарабатывает она в три раза больше папы. Я считаю, что эта ругань из-за просто так. Потому что если зарабатываешь в три раза больше – так и покупай себе в три раза больше, а не трать все свои деньги на мясо для котлет. Котлеты с хлебом куда вкуснее мясных. Но эта история не про мамины котлеты, а про моё предательство. Про моё предательство и про Людочку моего брата.
Ознакомительная версия.
