– Брысь! – услышал Сема писклявый голос.
Он покосился – покосился с такой ненавистью, что любое одушевленное существо отступилось бы, содрогнувшись… но одушевленное. Небольшой человечек с пластмассовой лопаткой в руке к таковым не относился.
– Брысь! – пропищал человечек снова и ударил лопаткой Сему по голове.
Все было кончено. Зверь, который мог бы растерзать ребенка почти так же легко, как голубя, прижав уши, бросился прочь. Голуби взлетели, подняв тучу пыли, а человечек с лопаткой побежал к своей бабушке, заливаясь счастливым смехом. Только хромоногий сизарь остался на месте, до конца досмотрев маленькое бесплатное представление.
Так бесславно закончилась для Семы утренняя охота, но это еще не было настоящим несчастьем. Бежав в спасительный палисадник, он гневно и энергично вылизал себя всего, включая хвост, и задумался о своих дальнейших действиях. Желание охотиться у него пропало, к тому же во дворе становилось уже слишком жарко. Решение наведаться в подвал напрашивалось само собой: в жару многие кошки и коты проводили там время в относительной прохладе, общаясь или просто полеживая и поигрывая с хвостами друг друга. Не вспоминая больше о случившейся конфузии, Сема встал на ноги и упругим гимнастическим шагом направился к знакомому слуховому окошку. Однако, заглянув внутрь, кот был неприятно удивлен странными беспорядками, произошедшими в подвале. Во-первых, там горел электрический свет, во-вторых, слышались человеческие голоса, а в-третьих, к привычному запаху канализационных испарений, соединенному с его же, Семиным, и нескольких его друзей запахом секрета, казалось бы, ясно говорившим, кому принадлежит территория, – к этим благовониям примешивался чужой настораживающий запах извести и других строительных веществ. Люди затеяли в подвале ремонт, не спросясь у его исконных обитателей. Семе, пожалуй, следовало повернуть обратно в палисадник и не искушать судьбу, но, наверное, было что-то общее в его характере и в характере его оппонента, хромоногого сизаря. Любопытство пересилило осторожность, и кот спустился в подвал. Помещение, в которое вело окошко, рабочие приспособили под временную бытовку, здесь они держали пластмассовые бутыли с пивом и здесь же поставили на пол пакет с закуской – подлещиком и другой сушеной рыбой. Нечего и говорить, что Сема скоро отыскал рабочие припасы и что содержимое пакета его очень заинтересовало. Встав на задние лапы, передние кот запустил в пакет, а потом погрузил туда и голову. Если бы он выхватил первую попавшуюся рыбешку и с ней удрал, то компенсировал бы себе неудачу в охоте на голубей и был бы молодец. Однако Сема не такой был кот, чтобы довольствоваться малым; он продолжал рыться в пакете, все меньше помня об осторожности…
– Ах ты, мать твою! – громом раздалось над его головой.
Серой молнией кинулся Сема к окну, но путь ему преградила громада человечьей фигуры. Заметавшись, он увидел дверь, выскочил в нее, но в соседнем помещении наткнулся сразу на нескольких людей, которые засвистели и бросились его ловить. Мозг его работал с непостижимой для человека быстротой: мгновенно реагируя, Сема перепрыгивал все препятствия на своем пути, будь то человеческие ноги, носилки или деревянные козлы; когти его на виражах чертили по бетонному полу. Но чего не мог предусмотреть кошачий быстродействующий разум, так это предательства бадьи, оказавшейся наполненной жидким цементным раствором. В этот раствор ухнул Сема как в трясину и увяз – увяз, потеряв надежду на спасение. И хотя он скоро выбрался из бадьи, но почувствовал, как потяжелело его тело от облепившего раствора, и понял, что больше не может бежать. Тогда Сема повернулся навстречу врагам и испустил гибельный, леденящий душу вопль; он приготовился принять свой последний бой, потому что он был кот, а коты гибнут только в бою. Преследователи тоже закричали: сотрясаясь телами, они оглушительно залаяли на разные голоса. Но это не было похоже на азартный лай собачьей своры – это был коллективный приступ того бессмысленного лая, какой случается только у людей. Человек, одержимый таким лаем, становится менее опасен, поэтому, мигом оценив обстановку, Сема шмыгнул меж чьих-то ног и вырвался из окружения. Последним усилием катапультировавшись через слуховое окошко, он приземлился в палисаднике, пробежал еще по инерции пару метров, ломая цветы, и изнеможенно затих в траве…
Могло показаться, что опасность миновала: рабочим в подвале не удалось растерзать Сему. Тем не менее торжествовать было рано; напротив – дело принимало новый и весьма скверный оборот. Раствор в его шерсти начинал засыхать и быстро превращаться в хрусткую скорлупу. Так и эдак вертелся Сема, лихорадочно слизывая с себя отвратительный на вкус цемент; язык его саднило; шея болела от непрестанных усилий…
Неожиданно рядом послышалось шуршание, и из-под соседнего куста вытянулся еще один кот. Это был рыжий Мурзай из третьего подъезда. Рыжий присунул было нос к слипшемуся от раствора Семиному хвосту, стучавшему по земле тяжко, как издыхающая рыба. В обычное время (кроме, конечно, известных свадебных периодов) эти два кота приятельствовали, однако сейчас Сема из-под задней ноги сердито взглянул на Мурзая и глухо зарычал. Рыжий отодвинулся от греха и занял позицию наблюдателя.
Нет, коты не помощники друг другу в трудных ситуациях. Рыжий сидел столбиком и вежливо щурился, в то время как Сема в кровь истирал язык, сражаясь с раствором, постепенно заковывавшим его тело в подобие панциря. Уже отчаяние почти овладело Семиной душой…
И тогда вдруг поверх кустов раздался женский голос:
– Матвей, Матвей!.. Мотя!..
Сема поднял голову. Голос этот обращался к нему, а прозвучавшие оба имени были суть одним – его собственным и настоящим. Он отозвался жалобным мяуканьем и, с трудом поднявшись, заковылял на голос.
– Батюшки! – воскликнула женщина. – А я смотрю: мой или не мой… Где же ты так уделался, чудовище полосатое?
Она подхватила безвольно обвисшего Сему-Мотю под мышки и, стараясь держать его на отлете, понесла в подъезд.
Дома ему пришлось пережить унизительную – и только кошки знают, до чего противную, – процедуру мытья под душем. К тому же проглоченный цемент все сильнее пучил ему живот. Уцепившись когтями за край ванны, Сема не пытался выпрыгнуть, но непрерывно завывал с мукой в голосе и выпускал зловонные ветры. Намокнув, тело его похудело вдвое и превратилось в голый дрожащий комок мышц и нервов. Добрая сожительница его, закончив истязание, вытерла Матвея полотенцем и поставила на пол.
– От ведь цементу нажрался, дурень! – она сокрушенно покачала головой. – Дышать прямо нечем.
Сема встряхнулся всем телом так, что поскользнулся и чуть не упал. Волоча хвост, сделавшийся от воды безобразно тонким и оставлявший на полу мокрую полосу, он доплелся до своего кресла, забрался в него и лег на бок. Сил не осталось даже осушить себя вылизыванием, тем более что язык его все еще огнем горел после раствора.
– От так! – удовлетворенно сказала женщина. – Лежи теперь. На сегодня ты нагулялся…
Матвей коротко вздохнул и в очередной раз пукнул. Как-то сразу он стал задремывать и через минуту уже крепко спал, лишь по временам вздрагивая, когда отходили газы.
Туристические теплоходы один за другим уже отваливали от причалов речного вокзала. Белыми пенными хлопьями отлеплялись они от берега и, позлащаемые вечерним солнцем-софитом, медленно кружились на широкой сцене волжского рейда. До набережной доплескивали прозрачные легкие волны музыки, доносился ропот винтов и ощутимые больше телом, чем ухом вулканические содрогания силовых установок. Совершая свое величавое дефиле, суда прощались с городом низкими гусиными голосами и исчезали за дымчатой кулисой надвигавшихся сумерек.
Кажется, в последний раз Урусов наблюдал эту картину лет пять тому назад, в тот именно день, когда умерла Татьяна Николаевна. Как он здесь очутился тогда, Саша даже не помнил – ноги сами вынесли его на набережную. Память вообще неохотно пускала его в тот печальный архив, выдавая какие-то обрывки… Целыми днями он шатался по городу, и город бил его углами домов, толкал плечами прохожих… автомобили сигналили прямо в ухо… тротуарные бордюры подсекали его под ноги… какие-то алкаши оторвали рукав… Помнил Урусов свой тревожный сон в милицейском обезьяннике и Кукарцева в фуражке, пришедшего его вызволять; помнил Галину без маникюра, отупевшую от бессонницы. Помнил, как снова и снова бежал прочь из дома – прочь, только бы не видеть, не слышать… А потом вдруг странным образом Саша обнаружил себя здесь, на набережной, стоящим, как сегодня, у парапета. И теплоходы, вот так же гудя, покидали городскую акваторию. А когда последний из них истаял во мглистой перспективе, Урусов взял себя в руки, поехал домой и узнал, что Татьяна Николаевна два часа тому как умерла…
