Песок из-под ее изящных ступней сыпался ему на голову, и нельзя сказать, чтобы это ему не нравилось. Пейзаж, открывавшийся ему снизу, стоил любого заката… на редкость стройные ножки, и ничего больше (в смысле под юбкой).
Лили была привычней – и легче и быстрей выскочила на вершину. Более тяжелый Урбино потерял полдистанции, увязая в осыпающемся песке, перешел на четвереньки (возможно, и не из-за трудности подъема, сколько из-за желания получше рассмотреть «пейзаж» снизу). Во всяком случае, он еле вскарабкался наверх, запыхавшийся и потный, чтобы убедиться, что и это того стоило. Солнце как раз клонилось к горизонту, непомерно разрастаясь и пунцовея по мере приближения к касанию. И вдруг, когда это случилось, стало сплющиваться и стремительно тонуть.
– Странно, что море не шипит, – изрек Урбино давно открытую им фразочку.
– Меня тоже это каждый раз удивляет, – мгновенно согласилась Лили.
Солнце совсем погрузилось, и верхний его сегмент вытягивался, все более напоминая плывущий на горизонте корабль, светящийся иллюминаторами.
– Вот судно, которое тоже идет ко дну. – «Урбино, не говори красиво», – усмехнулся он про себя.
– Завтра оно вернется со стороны залива.
– Почему вы так уверены?
– Я каждое утро его встречаю!
– Странно, – сказал он, – я вдруг подумал, что за жизнь свою видел гораздо больше закатов, чем рассветов… А их ведь должно быть поровну?
– Не надо так уж пессимистично. Просто вы горожанин и поэт.
– На что мне здесь обидеться? – кокетничал Урбино.
– Пока не на что. Просто вы, скорее всего, сова.
– Скорее всего. А вы?
– А я жаворонок.
– Значит, мы разные птицы! – вздохнул Урбино.
– Зато солнце для нас одно… – Лили делилась закатом как собственностью. – Смотрите, слева вверху – Луна! Не правда ли, хорошо?
– Не то слово. Хотите в тему?
– Хочу.
Урбино вдохнул поглубже, сосредоточил свой взгляд на последней, не слепящей уже алой полоске и начал:
Закат не ведал, как он красен был,
Морская гладь не для себя серела,
Не видел ветер, как он гладь рябил,
И дерево на это не смотрело.
Они стояли, в ночь заточены,
Незримы для себя, горя, играя,
Ни звуковой, ни световой волны
Не разгадав, но ими обладая.
Не знало небо, что луна взошла,
Что солнце скрылось. Темнота густела.
Вокруг незнанью не было числа —
Никто не знал. И в этом было дело.
Что для себя на этом берегу?
Зарозовела в небе птица – что мне?
Куда бежал? Запнулся на бегу,
Стою сам по себе и ничего не помню.
Брехнули псы. Пав перед морем ниц,
Где проявлялась тьма и тень дрожала,
И, немотой сливаясь с пеньем птиц,
Душа моя бессмертье отражала.
Тень облак, сосен шум и шорох трав,
Напрягши ветер, вечер чуял кожей…
И умирал. И, «смертью смерть поправ»,
Опять вознесся. И опять не ожил.
Кого свое творенье веселит?
Кто верует – тому ключи от рая…
И волосы лишь ветер шевелит
У дурака, что зеркальцем играет.
Кто строит дом, не тот в дому живет.
Кто создал жизнь, не ищет смысла жизни.
Мысль свыше – не сама себя поймет.
Пускайся в путь и в нем себя настигни.
– Замечательно! – всплеснула Лили, сжав его руку. – Это что же, вы тоже сейчас??
– Не буду врать, – потупился Урбино. – Просто оно мне больше других нравится.
Смущенный и польщенный, он уже не отпускал ее руки.
Легко, как дети, как на качелях или гигантских шагах, ссыпались они с дюны к морю.
– Давайте купаться! – предложил Урбино не без умысла.
– На закате нельзя, – заявила Лили.
– С чего бы это??
– Грозит лихорадкой.
– Вы как хотите. А я империалист воды! Я должен сразу искупаться, где я впервые.
И он уже стаскивал с себя все, чтобы, поводя широкими плечами и блеснув маленькими незагорелыми ягодицами (прекрасно осознавая свою проекцию сзади), торпедой войти в воду и бурным кролем устремиться к горизонту. Выдохшись, он услышал нежный плеск за собою: Лили плыла за ним бесшумно, как рыбка, ни в чем ему не уступая.
– Что же вы так воды боитесь? – усмехнулась Лили.
– Я! Боюсь?
– Ну да, будто боитесь захлебнуться.
Урбино был посрамлен в своем мальчишестве.
Но, так же бесшумно, уступила она ему в полосе прибоя.
Ее безответность смутила и возбудила его.
– Рыбка ты моя, рыбка… – лепетал он, слизывая с ее плечиков и сосков соленые капли.
Но дальше он не решался на более смелые ласки, не рисковал (слишком уж покорна и безответна она была), что-то его останавливало… на уровне поглаживания шелковистого (тьфу! – пер.) лобка.
– Как ты думаешь, о чем поет эта птичка? – Отвечая птичкой на рыбку, смущенно вопрошала Лили.
– Эта птичка – он. Он зовет подругу.
О эта несмелость, это смущение, эта застенчивость, эта как бы недоступность, как в первый раз… и именно тебе одному, единственному… эта пауза… «Это именно пауза – то, что люди потом называют любовью в поисках утраты», – так думал теперь Урбино, расслабленно отлеживаясь в паузах и покуривая то в небо… то в потолок той чердачной каюты, что была определена ему для его творческого уединения.
– Вот ты утверждаешь, что я боюсь воды… Я, может, ее и боюсь, но не так, как ты думаешь. Да я ее даже пить боюсь: она – живая! Она может не проглотиться вдруг… Моря я даже меньше боюсь, мне просто не везло с кораблями. Ну заставил я себя пересечь экватор, ну и что? Условность, но не цель.
И он крепче обнимал Лили, чтобы доказать ей, что она не экватор, – цель, а не условность. Лили отзывалась по-своему:
– А ты вообще задумывался, почему одним одно, а другим другое? что разным разное и достается? Ну, скажем, богатые и бедные, красивые и некрасивые – это как бы понятно. Талантливые и бездарные – уже сложнее… умные или неумные – совсем не разберешь. А вот, скажем, мужчина и женщина – почему? Почему ты мужчина, а я женщина, а не наоборот?
– Ну что ж, давай махнемся!
– Разве я спросила, кто из нас кто?..
– А как насчет кошки и собаки…
Задумываясь об этой постепенности все следующих и следующих действий, перетряхивая свой прежний опыт и обнаруживая в нем некое единство начала, Урбино снова возбуждался от того лишь, что чудо лежало рядом, так же бесчувственно и неподвижно, но уже тепло… Чудо другого человека!
«Как ребенок, честное слово…» – удивлялся он самому себе, будто впервые открывая, что у другого человека может быть и другое тело: другие груди, другой живот и бедра, другое… вот-вот! а не этот нелепый хвостик, как у него, самодовольно размышлял Урбино. «Хвостик» его тут же обижался и раздувался, изображая старинную пушку на колесах. И Урбино овладевал покорной Лили снова и снова, ему даже уже захотелось, чтобы она зачала (понесла?)… В этот миг и она пискнула слабенько, как мышь.
– Что, и ты кончила наконец?
– Как ты можешь?! ты же поэт… Никогда не говори при мне этого ужасного слова!
И она отвернулась к стенке и завсхлипывала.
– Слово противное, прости. Ну прости же! Больше не повторится!
И это было ему приятно. И он воспользовался этим: слизывание слез с ее щечек растрогало его, и он повторился (кажется, и она тоже).
Так что под утро, уже на другом берегу, он встретил и редкий для себя рассвет. Солнце как раз и выглянуло, но уже не пунцовым, а золотым краем выкатываясь из-за горизонта, почему-то гораздо медленнее, чем садилось. Чувства переполнили Урбино…
Солнышко, голубушко моЁ,
Вот зачем нужна мне буква Ё!
Ты впервые мне сказала тЫ,
Вот зачем нужна мне буква Ы.
Вот зачем нужна мне буква Ю —
Чтоб сказать, что Я тебя лЮблЮ.
Вот зачем нужна мне буква Я —
ДлЯ непостиженьЯ бЫтиЯ![34]
– А это ты когда написал?
– Никогда.
– А кому оно посвящено?
– Тебе.
– Когда же ты успел??
– Сейчас.
– Тогда скорей купаться! – воскликнула Лили.
– Значит, на рассвете уже можно?
– На рассвете все можно! – И она повисла у него на шее.
И были они нагие, как в раю.
Потом они решали кроссворды. Лили оказалась большая их любительница. Она притащила их целый ворох, в большинстве решенных.
– Чаще всего тупые, но бывают презанятные формулировки! Смотри… что такое карты в переплете из пяти букв?
Урбино всерьез задумался.
– Атлас[35]! – радостно не вытерпела Лили.
– Как я сразу не догадался!
– А это? Откуда на Землю сваливаются чудаки? Ну же! Четыре буквы…
– С Луны, что ли?
– Молодец! Луна. Вот откуда ты на меня свалился? – Лили обняла его. – Ты не представляешь, как здесь скучно без тебя… Вот что меня достало, так это психический ток!
– От меня, что ли?
– Да нет же! Из пяти букв.
Возгордившийся было Урбино придал лицу огорченный вид.
