Мы открыли бутылку белого вина и наслаждались его вкусом и волшебным хмелем. Потом я целовал ее глаза, губы… Она пыталась сопротивляться своему желанию, как могла, ее затуманенные глаза о чем-то молили, я это понял по-своему…
«Мы с тобой не должны больше встречаться, забудь мой номер телефона, я тебя ненавижу за то, что ты со мной сделал!» – голос, полный слез и укора, хлестал меня хуже пощечин. «Уходи, я прошу тебя, уходи!» Ощущая себя последним негодяем, я молча закрыл за собой дверь.
Прошло чуть больше года, за это время я успел развестись. А сейчас стоял и слушал, как работница городского загса хорошо поставленным голосом желала молодоженам счастья, и я был за них ужасно рад, тем более что одним из молодоженов был я. А невестой была девчонка с рыжей косой, которую она не могла спрятать даже под фатой.
А ту дачку-сарайчик мы потом посещали еще не один раз, и была она для нас лучше любого дворца.
Родители Каспарса были добропорядочные католики, каждое воскресенье они посещали службу в церкви, постились по-настоящему, не для галочки. Перед трапезой молитвы не читали, но и так каждому было понятно, кому они обязаны всем, что имеют. Каспарс с детства благоговел перед таинством церковной службы, иногда ему казалось, что в лучах солнца, прорезавшего розу мира, в храме появляется сам Господь. Когда он рассказал об этом родителям, они ему объяснили, что это лишь его разыгравшееся воображение. Он с ними спорить не стал, только подумал, что Его видел только он один.
Весной в выходные дни влюбленные давали обет вечной преданности и любви перед Богом. Каспарс стоял неподалеку от алтаря, внимал словам священника и думал, что обязательно поведет свою возлюбленную к алтарю, прежде чем будет обладать ею.
Колючая солома исколола Каспарсу всю спину. На нем, словно оседлав коня, верхом сидела Майга и, раскинув в ноги разные стороны и впившись ногтями в его плечи, по-деловому ритмично работала бедрами. Так он стал мужчиной. Тут не было ласковых слов, нежных поцелуев, она быстро натянула трусы и, кивнув на прощанье, со словами: «Только бы Янка детей из школы привел», – скрылась за дверью амбара.
Ему было обидно и противно. Он представлял свою первую женщину совсем по-другому. Единственную и на всю жизнь. В порыве даже решил пойти и поговорить с ее мужем.
После слов: «Я люблю вашу жену!» его ноги на какой-то миг оторвались от земли, и он упал возле крыльца. Больше Янка его не бил, даже напоил водой и проводил до ворот, с сожалением покачивая головой, – соперник был моложе его жены лет на двадцать пять. А вот вопли его похотливой супруги вся округа слышала еще очень долго.
На исповеди он выложил все, что было на душе, попросил прощения за свои плотские грехи.
За решетчатым окном исповедальни нудный, нравоучительный голос долго ему объяснял, какая он тварь, и что такие смертные грехи надо искупать воздержанием и молитвой.
Каспарс внял гласу священника, молился и был воздержан во всем. Конечно, святым его назвать было нельзя – он выпивал в компании друзей, любил побалагурить, но в основном был намного чище окружавших его людей.
Прикасаясь губами к руке падре, он каялся, представляя себе, что это сам Господь таким образом дарует ему прощение за содеянное.
С Ритой он познакомился в церковном хоре. Когда она пела, Каспарсу казалось, что ее высокий, чистый голос долетает до самых небес. Они начали встречаться, а через полгода уже планировали день венчания, к большой радости их родителей. И, наверное, все бы закончилось счастливым браком, но между ними встало ее пение, вернее, немолодой регент церковного хора, который охотно давал молоденькой хористке бесплатные дополнительные уроки. Вот во время одного из таких уроков Каспарс их случайно и застал – ее с задранной юбкой, а его со спущенными штанами. Мысль о самоубийстве крутилась в его голове всю ночь. Он сжимал пальцами бритву и рассматривал вздувшиеся вены на руках. Нет сомнения, что он исполнил бы намеченное, но откуда-то из глубины затуманенного болью сознания пришла мысль: «Самоубийцам нет прощения!» – и он отбросил лезвие от себя. Всю ночь он молился, прося у Господа мудрости и смирения. Спасла его глубокая вера, и отнесся он к этой своей личной трагедии как к очередному испытанию, посланному ему свыше.
Вместе с верой у него возникали тысячи вопросов: «Почему у нас разрешают гомосексуализм? Забыли про Содом и Гоморру? Почему те, кто считает себя последователями Христа, позволяют распространяться этой заразе, гораздо более страшной, чем прелюбодеяние? И вообще, что это и откуда оно взялось? Конечно, он видел, как по весне кобели пристраиваются друг к дружке, но это же просто собаки. И почему Он с таким безразличием смотрит на то, что творится? Почему пропаганду грязного разврата, облаченного в гламурные тона, называют терпимостью?»
Его забрали в полицию за то, что он чересчур активно протестовал против шествия лесбиянок и гомосеков. Те, розово-голубые, в полиции обозвали его фашистом. На что он с криком: «По крайне мере, я не педераст!» подскочил к одному из них и с размаху влепил ему между накрашенных глаз.
Пятнадцать суток тюрьмы – это минимальный срок, который мог дать ему судья. У него росли внуки, и в глубине души он был доволен этим семнадцатилетним парнем, но по долгу своей службы должен был быть терпимым. И, приговаривая его к наказанию, он, казалось, приговаривал самого себя.
Дед Каспарса был красным латышским стрелком, ему пришлось одну половину своей жизни повоевать, а другую посидеть в тюрьмах. В промежутке он умудрился завести семью и родить пятерых детей, а потом и спокойно умереть в девяносто два года. В общем, жизнь получилась насыщенной. А сейчас его внук наслаждался тюремной баландой в окружении разношерстной братии, которая, узнав, за что он тянет свой мизерный «политический» срок, отнеслась к нему с должным уважением. Только пара местных педиков слезливо возмущалась и толковала о своих правах, но на то они и были «петухами», чтобы кукарекать возле параши, а не на улицах городов.
Через пятнадцать дней, покинув стены старой Рижской тюрьмы, он сразу пошел на исповедь к своему священнику.
На этот раз они беседовали не сквозь решетку исповедальни, а на скамейке возле костела. Отец Якоб успокаивал Каспарса, по-отечески держа за руку, и говорил о терпимости, о любви людей друг к другу, о том, что все люди на земле разные, и каждый относится к жизни по-своему, да и кто знает, чей путь более праведный. Когда они расставались, Каспарс наклонился, чтобы поцеловать святому отцу руку, но священник этого сделать не позволил. Он по-отечески прижал парня к груди и, будто случайно, нежно сжал рукой его ягодицу.
Больше в костеле Каспарса никогда не видели. Где-то около года он еще пожил в городе, а потом уехал.
Прошло семь лет, родители уже и не надеялись что-то о нем услышать, он как в воду канул. Но потом вдруг получили долгожданное письмо. Где-то далеко на Востоке он принял ислам, взял себе имя Ибрагим и стал правоверным мусульманином. Живет небогато, но у него пятеро детей, как у деда, и пока только одна жена. В той далекой стране дикие нравы, там сейчас за измену супругу можно лишиться головы. И если в человеке живет порок, он прячет его, как гноящуюся, зловонную рану, и не выставляет напоказ.
И верит Ибрагим, что его сыновья станут настоящими мужчинами, а дочери верными женами. Видно, не по душе ему была наша странная терпимость.
Глинистая тропа виляла над краем обрыва, из глубины которого злобно ревела горная река. Ее не было видно из-за покрытых зеленью склонов, только влажная пыль от разбивавшейся о скалы воды поднималась на сотни метров вверх и оседала на больших пальмовых листьях, густых, покрытых разноцветными цветами кустах и на тропе, из-за чего та становилась скользкой и ненадежной.
В гималайских восхождениях Генрих больше всего не любил эти длинные, нудные переходы. В Европе было просто: доехал почти до горы – и вперед, к вершине, а тут надо было больше недели мерить тропу ногами, что порядком изматывало, зато лучше проходила акклиматизация.
Носильщики были навьючены громадными рюкзаками, из-за этого выглядели какими-то крохотными, со спины казалось, что у рюкзака есть две короткие жилистые ноги, и он идет сам по себе. От такого сравнения Генриху становилось смешно, но поделиться этим было не с кем – по тропе шагали только три носильщика, проводник и он сам.
Четыре года назад, во время обычной ежедневной пробежки, он получил, казалось, незначительную травму, которая лишила его гор на все это время. Мало кто мог разделить с ним его чувства, наверное, только жена знала, что творится у него на душе. Поэтому она с пониманием относилась к тому, что он каждую весну покупал себе новый высокогорный рюкзак и запихивал его на полку, где их было уже несколько.
