Ознакомительная версия.
– Представляешь, сам Юрий Силантьев тоже учился у Ямпольского, он сразу выбрал именно Левку, одна школа! Ничто не бывает напрасным, правда?
Не хотелось огорчать Таню, но Левкино неуместное трудолюбие раздражало Ольгу не меньше его наглых романов. Гробить вечера на учеников и концерты в чужих домах? Лучше бы сходили с Таней в Политехнический, послушали, как читают молодые поэты. Интересно, кто им больше понравится? Впрочем, и так ясно! Левка сразу выберет Вознесенского. Что-нибудь самое страшное и непонятное: «Я – Гойя! Глазницы воронок мне выклевал ворог, слетая на поле нагое…». Почему он читал так странно, раскачиваясь и подвывая, почему слушатели безумствовали, хлопали до одури? Или все немного сошли с ума, или она сама чего-то не понимала? Разве можно сравнить с Евтушенко?
Оля помнила наизусть десятки стихов Евтушенко, как когда-то Симонова, она по ночам просыпалась от этих проникающих в самое сердце строчек, плакала беззвучно: «Со мною вот что происходит, ко мне мой старый друг не ходит…».
Не с кем было читать вслух, волнуясь и радуясь, некому объяснить, рассказать. Какая ужасная-ужасная тоска! «Смеялись люди за стеной, а я глядел на эту стену с душой, как с девочкой больной в руках, пустевших постепенно».
Почему-то все время казалось, что жизнь проходит мимо. Хотя друзья-походники собирались часто, допоздна засиживались на чьей-то кухне, слушали магнитофонные катушки с песнями Кукина и Клячкина. Хрущев давно всех разочаровал, наперебой травили анекдоты про кукурузу, пересказывали подробности разгрома художников в Манеже. Особенно смаковалось слово «пидарасы», никто не видел смысла вкалывать и «строить коммунизм», когда творится такое беззаконие. Художникам дружно сочувствовали, шепотом называли их имена, многие тогда серьезно пострадали.
Обычно Оля молчала. Во-первых, ей не слишком нравились странные, ни на что не похожие картины. Столько бродили с Таней в Третьяковке, а потом в Пушкинском музее, столько спорили – Крамской или Коровин, Репин или Кончаловский? Конечно, импрессионисты передают впечатление, но зато у передвижников настоящая жесткая реальность! Потом они обе безоговорочно влюбились в «Девочку с персиками», восхищались талантом 22-летнего Серова, его пронзительной простоте. Разве художники из Манежа могут сравниться с Серовым или Репиным? Бесконечные размазанные линии, нагромождение красок, жуткие рожи. Может, они специально нарываются на скандал, иначе никто и не заметит?
Потом она научилась прятаться в кино. Вдруг появились совсем иные потрясающие фильмы – «Я шагаю по Москве», «Июльский дождь», «Двое». Обычные люди задумчиво смотрели с экрана прямо тебе в глаза, ошибались, влюблялись, спорили.
А Краснопольский между тем, не стесняясь, строил свою мещанскую жизнь. После долгих поисков и переговоров с таинственными маклерами он разменял огромную коммуналку Таниного детства на три отдельные квартиры. Им с Таней и Асей Наумовной досталась двухкомнатная, прямо у Чистых прудов, на последнем этаже бывшего доходного дома. В просторной комнате с высокими потолками прекрасно помещались тахта и книжные полки, резное пианино отгораживало Сашину кроватку с игрушками и, как весело заявила Таня, «еще осталось место для братика». Но больше всех радовалась Ася Наумовна, получившая уютную теплую мансарду.
– Нет, ты только посмотри, Оленька, никаких соседей над головой, только небо, небо и птицы!
Левка одевался настоящим пижоном, знал все комиссионки в центре, среди его знакомых музыкантов многие выезжали на гастроли, привозили и продавали разные импортные шмотки. Маленькая Сашенька выглядела милой заграничной куклой в клетчатых юбочках и высоких немецких башмачках, она уже занималась музыкой и фигурным катанием. Дача Краснопольских утопала в зарослях малины, Ася Наумовна развела большое частное хозяйство с собственной картошкой и яблоками.
Почему Оля так злилась и раздражалась? Из-за собственной неустроенности, скудости жизни в одной комнате с родителями и братом, все нарастающего одиночества? Но ведь Таня искренне звала в гости, приглашала приехать на дачу, посылала сирень и клубнику. Из гастрольных поездок Левка привозил на Олину долю чудесные подарки – клубки мохера, длинные разноцветные бусы, немыслимо модную водолазку. Даже лентяю Володьке достались два тома фантастики Айзека Азимова.
Потом они неожиданно поссорились с Таней. Конечно, опять не обошлось без участия Краснопольского! Вдруг он принялся жутко возмущаться по поводу суда над поэтом Бродским, притащил домой стенограмму этого суда, бегал по квартире с листочками в руках и кричал про произвол власти и подвиг писательницы Вигдоровой, не побоявшейся сохранить сей позорный факт для истории.
Конечно, Оля очень уважала Вигдорову, любила ее роман о воспитании детей-сирот, но в глубине души не понимала смысла происходящего и тем более Левкиных переживаний. В ее семье не терпели бездельников, маленький Володька сам мыл галоши и выносил мусор, мама строго проверяла, выучены ли уроки. Почему же молодой здоровый Бродский бросил школу, нигде не работает и ничего не делает? Разве нельзя стать учителем, например, и совмещать труд и творчество? Всеми любимый Александр Городницкий тоже писал прекрасные стихи и песни, но при этом вкалывал в экспедициях, защитил диссертацию. И потом, ей совсем не нравились вычурные и надуманные стихи Бродского. Подумаешь, его сослали! Пушкина тоже когда-то сослали в деревню, а получилась Болдинская осень!
Но когда она попыталась, сомневаясь и переживая, высказать Тане свои мысли, Левка жутко развопился. Он, видите ли, не желает сидеть тут и слушать всяких дур, которые дальше Симонова, в принципе, не мыслят. Поэт с особым слухом и видением не спит ночами, мучается над словом, чтобы праздные дамочки, читательницы хреновы, болтали за чаем и раздавали оценки!
Оля ужасно обиделась. Она вообще не с Левкой разговаривала, а со своей давней подругой, с какой стати он влезает и хамит? Да, они обе любят Симонова и боготворят Пушкина, что в этом плохого? У разных людей разные вкусы, почему нужно переходить на оскорбления? Но Таня, конечно, приняла сторону Левки! Она даже не заставила его извиниться за ругательные слова. Более того, она сказала, что Лева тонкая душа и творческий человек, что он сам недавно начал писать стихи, и поэтому ему особенно больно слышать Олины слова. И в довершение принесла какие-то листочки, где размашистым Левкиным почерком были написаны длиннющие неровные строчки. Оля, конечно, взяла из вежливости:
А на небе Луна —
полна, как на Пасху…
Будто шепчет она
нашу вечную Сказку,
Будто ищет детей,
чтоб задали четыре вопроса… —
Просто так… Без затей,
как стучат вдоль откоса колеса.
Сразу стало понятно, что это не Пушкин и даже не Симонов. Бедная Таня!
Как вааловы свечи,
бездонные печи
Адский отблеск бросают
на детские плечи.
Что там будет
за этим безжалостным пеклом? —
Мы по польским полям
рассыпаемся пеплом…
И что его занесло в Польшу? И что сказать теперь Тане про этот кошмар?
Польша, Польша…
Обитель Христова…
Где ж твое
погребальное слово?
– Если кто-то родился на свет этот
немцем, не немцем,
Всё равно пусть поедет,
посмотрит
Освенцим.
Остальное – потом. Достоевский и Фауст,
И формальный подсчет,
и ученый ответ —
Холокауст…
– Боже мой, Танечка, это невозможно усвоить! Достоевский, Фауст, Польша… и почему четыре вопроса? То есть я понимаю, Лева хотел написать про фашизм и концлагеря, очень похвальное желание, но как-то нескладно получилось, разве нет? Мне кажется, пусть лучше музыкой занимается, меньше будет переживать и на людей бросаться!
Ведь все правильно сказала, даже слишком вежливо. А Таня обиделась. Совершенно серьезно обиделась, и они довольно долго не разговаривали.
В конце 66-го года Таня родила мальчика. Назвали Борисом в память Левкиного отца, но сам Левка тут же начал выпендриваться, именовал малыша Бобом, рычал ему что-то по-английски на манер Поля Робсона. Таня радостно смеялась, поддерживая руками тяжелую грудь, молоко растекалось на блузке темными кругами.
– Нет, Олечка, ты только глянь, вот корова-рекордистка!
Она уже закончила диссертацию, рассылала последние авторефераты.
– Представляешь, мать двоих детей, кандидат наук! Может, мне снится? Ольга Ивановна, ты меня уважаешь?
У них часто бывала Танина сестра Люся с семьей. Бывший Зямка, Зиновий Петрович Эпштейн, уже оперировал на открытом сердце, хотя внешне мало отличался от пацана, что когда-то запер их в комнате, без туалета.
– Мать-героиня, – ахала Людмила, обнимая сестру, – Танька, ты просто мать-героиня! Нет, девочки, я принципиально за единственного ребенка! Начинать все сначала – ясли, прививки, аденоиды – и не просите. На работе до сих пор не могут забыть, как я месяцами сидела с Мишкой на больничном. По мне, так лучше одному предоставить нормальные условия, без жертв!
Ознакомительная версия.
