Как пользоваться перстнем-открывалкой, Рита не знала, но надеялась узнать эмпирическим путем. Она отодвинула чашку, закрыла ларец и вдруг остановилась.
– Анастасия Иннокентьевна, а где же она… сокровищница? Что сказано об этом в вашем предании?
– Ничего, деточка, – лунатично задвигала руками старушка. – Наше предание об этом умалчивает. Местонахождение сокровищ было зашифровано Александром Сергеевичем в каком-то стихотворении. Вот всё, что я знаю, деточка…
– Взгляните прямо. Вы видите изображение Александра Сергеича кисти Кипренского. Александру Сергеичу очень нравился этот портрет, однако он со свойственной ему самоиронией писал: «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит…». А теперь пройдёмте в следующий зал.
Под сорочью трескотню гидши посетители музея-квартиры на Мойке, 12, перемещались из комнаты в комнату. Музей был прокалён солнцем. В нём, пышущем подобно многокамерной скороварке, тушилась экскурсионная группа, состоявшая большей частью из молодёжи. Женщина-поводырь, заучившая свою лекцию о Пушкине лучше, чем таблицу умножения, водила их, как наседка цыплят, и без умолку талдычила:
– Александр Сергеич очень любил своих детей… В этой комнате он играл с ними, превращаясь из солидного литератора в проказника и шалуна, гораздого на самые озорные выдумки… Пройдёмте дальше.
В комнате, где стоял письменный стол, а неподалёку от него – диван, отделённые от прохода натянутой между стенами верёвкой, она остановилась, подождала, пока в среде экскурсантов прекратится галдёж, и завела новый куплет затверженного шлягера:
– Перед вами рабочий кабинет Александра Сергеича. Вот за этим столом поэт просиживал часами, создавая свои бессмертные произведения. Муза нередко вела себя капризно, и, подбирая нужное слово, он испытывал истинные муки творчества. Работая, Пушкин любил покусывать кончик своего пера. Вы и сейчас можете видеть следы зубов… Здесь же, на столе, – черновики Александра Сергеича с набросками стихотворений.
– Можно спросить? – Из людского скопления выдвинулась девушка с коротко стриженными, отливавшими рыжиной каштановыми волосами. – Что известно о взаимоотношениях Пушкина с поэтом Дмитрием Веневитиновым?
Всезнающая сотрудница музея ненадолго свернула с заезженной колеи:
– Александр Сергеич видел в Дмитрии Владимировиче даровитого стихотворца, публициста и философа. Они неоднократно встречались осенью тысяча восемьсот двадцать шестого года: Пушкин читал в московском особняке Веневитиновых в Кривоколенном переулке своего «Бориса Годунова», принимал участие в обсуждении произведений других авторов. Узнав о смерти Дмитрия Владимировича, он не скрывал сожаления и, если верить воспоминаниям близких, воскликнул: «Как вы допустили его умереть!»
– Скажите, а не сохранилось ли каких-нибудь писем или стихов Пушкина, адресованных Веневитинову?
– Даже если они и были, то в государственных архивах их нет. Известны лишь рисунки Пушкина, на которых изображён Дмитрий Владимирович. Один такой рисунок лежит сейчас на этом столе. – Рисунок был продемонстрирован дошлой девице, а заодно и разморённым экскурсантам, которые табунились в проходе, томясь и поглядывая на часы.
– А что за цифры под рисунком? – спросила девица.
– Вероятно, какие-то финансовые расчёты… Этот рисунок Александр Сергеич сделал незадолго до фатальной дуэли с Дантесом, его материальное положение было тогда довольно запутанным. Можно допустить, что цифры означают суммы долгов или, напротив, предполагаемых доходов.
– Но почему он записывал долги на листке с портретом Веневитинова? – не унималась девица.
– Он взял первый листок, который попался под руку… – музейщица нервически поправила букли, отвернулась от доставучей посетительницы и возвратилась в накатанное русло: – Обратите внимание на диван. На нём Александр Сергеич провёл свои последние минуты…
Она жонглировала словами, маневрируя между столом и диваном. Когда рассказ о пушкинском кабинете был окончен, последовала секундная передышка, в которую ввернулся чей-то голос:
– Когда для смертного умолкнет шумный день…
Музейщица недовольно посмотрела на посетителей, как смотрит школьная училка на сорванца, позволившего себе нарушить дисциплину в классе. Нарушил её долговязый подросток в кепи с клювообразным козырьком, но соседи, вместо того чтобы осудить эту выходку, поддержали её:
– И на немые стогны града…
– Полупрозрачная наляжет ночи тень…
– И сон, дневных трудов награда…
Каждый произносил по строчке, иногда двое или трое говорили разом, из чего можно было заключить, что заранее не репетировали. И вместе с тем не подлежало сомнению, что это не спонтанная проделка, а продуманная, расписанная сценаристами эскапада. Ничего не понимающая музейщица присмирела, стоя возле дивана. Разноголосица не прекращалась, становясь всё стройнее и созвучнее:
– Мечты кипят; в уме, подавленном тоской…
– Теснится тяжких дум избыток…
– Воспоминание безмолвно предо мной…
– Свой длинный развивает свиток…
Голоса раздавались справа и слева, пересекались, накладывались, вторились, апломб срастался с тихой проникновенностью, и всё вместе сшивалось нитью пушкинской мысли, незатейливой, зато совершенно не поддающейся разрыву. Когда отзвучала завершающая строка, отголоски ещё два-три мгновения парили в кабинете, точно перья, выпавшие из крыльев серафима, потом всё обездвижело. Немного погодя музейщица, избегая глядеть на экскурсантов, прошла вперёд и очень-очень тихо промолвила:
– Прошу всех в следующий зал.
Череда людей, только что читавших стихи и вновь ставших такими прозаически индифферентными, стала втягиваться сквозь двери в следующее помещение. В образовавшейся толчее никто не заметил, как под верёвку, отделявшую кабинетный алтарь от прохода для простых смертных, просунулась рука и хапнула со стола бумаженцию с анфасом Веневитинова, которую перед тем музейщица положила на место, рядом с чернильным прибором.
…Кража была обнаружена только вечером, после закрытия музея. А на следующий день в квартире на улице Латышских Стрелков, куда временно переместился штаб с Белградской, Рита, Джим, Хрофт и Асмуд уже анализировали случившееся.
– Не понимаю, почему мы не могли собраться у меня, – сказал Джим, испытывавший обиду за свои отвергнутые хоромы.
– Электрички твои задрали, – провещал Хрофт с балкона, откуда, держась за перильца, лицезрел зелёный холм.
У Риты было иное объяснение:
– Подозреваю, что в твоей хате может быть прослушка. О том, какие данные подкинула нам Иртеньева, знали только мы четверо. Про наше чаёвничанье с ней я рассказывала вам на Белградской. Без свидетелей. А вышло так, что эти отбросы общества всё разведали.
– Ты преувеличиваешь, – Джим внёс поправку в расположение своих очков относительно переносицы и дзенькнул ногтем по аквариуму с пронырливыми барбусами и медлительными серпастыми скаляриями.
– Да? Преувеличиваю? – зачастила Рита, отстаивая свою правоту. – А откуда они разнюхали о пушкинской шифровке?
– Ты сама их навела. Когда заговорила в музее о Веневитинове.
– Никого я не наводила! Они всё просчитали заранее! И в музей припёрлись не знаниями обогащаться… Моб со стихом был подстроен, чтобы подольше задержаться в кабинете!
Джим сел на тахту и понурился.
– Это худшее, что могло произойти. Теперь в газетёнках растрындят: мобберы – ворюги, флэш – прикрытие для бесчинств… Запозорят, затуркают… Поди докажи, что нас, ротозеев, взяли и прокатили! И ведь самое смешное, что моб-то удался!
– Кто сцен придумал?
– Выложили на сайте под псевдонимом. Как обычно. Даже я, болван, запал!
– Да, таких обалдуев, как мы, поискать… – подвёл черту под самокритичными высказываниями Хрофт, входя в комнату.
– Ладно вам мычать: «болваны», «обалдуи»… – Асмуд был настроен жизнеутверждающе. – С кем не бывает? Вон Ритке «жучка» на лифчик посадили – она что, заметила?
– Заметила. Да только поздняк метаться было.
– Засыпаться мы могли не только у Джима. Как сюда пролез этот Дмитрий Владимирович? Через стеклопакет прошёл?
– Может, и через стеклопакет, – знобко передёрнула плечами Рита. – Замки у нас на двери все до одного исправны. Ручаюсь. И ключи мы с отцом где попало не разбрасываем.
– Я тоже не разбрасываю! – взъелся Джим. – Ключи у меня всегда при себе.
– Твой замок и без ключа открыть можно, – сказал Хрофт. – Любым гвоздём. Его и в первый раз отвёрткой выломали, а теперь подавно… Я тебе все уши прожужжал: вставь новый! Где там…
– Вставлю, – покраснел Джим. – Подкоплю талеров и вставлю.
Летом и во время межсезонных вакаций, когда не было учёбы, он шабашил на разработке рекламных модулей для риэлторской конторы.
– Хошь, одолжу до получки? – предложил Хрофт. – Не то, пока отелишься, тебя самого из хазы вынесут.
