Через окно витрины я глазами сказала Ирке, ждущей снаружи, что жизнь опять посмеялась над нами, обогнула нас и унеслась вперед шумящим потоком, смеясь и шелестя. Что наша юность погублена, что люди – звери, что не для меня придет весна, не для меня Дон разольется, что сердца наши разбиты навсегда и отчий дом – в дымящихся руинах. Сказала и вышла вон в ущелья Сохо с обугленными от горя глазами и незарастающей дырой в Х-хромосоме.
Шли с Иркой сгорбившись, поддерживая друг друга. Прохожие смотрели сочувственно и расступались.
Есть палочками меня научил Аркадий Ваксберг, писатель, в Канаде. Казалось бы? – а вот же. Иногда, чтобы научиться восточной премудрости, нужно поехать далеко на запад. Правда, после Канады, еще западнее, снова начинается как бы восток – Китай и Япония.
У меня есть красивые темно-коричневые палочки с серебристыми наконечниками, которые подарил мне японский славист Нумано. Раз в год все японские эксперты докладывают императору о состоянии дел в их области знаний. Нумано – главный по русской литературе, так что почетная обязанность доложить Его Императорскому Величеству, в частности, о моем романе «Кысь» досталась ему. А так как простой смертный, пусть даже и славист, не может просто так лицезреть священную особу Императора, Нумано делал доклад из-за ширмы, кланяясь там в нужном направлении.
Так и вижу эту картину: сидит задумчивый Император, и из-за расписной, в птицах, ширмы журчит почтительный голос, пересказывающий сюжет «Кыси». «Какую же херню сочиняют эти западные варвары с коровьими глазами…» – думает Небесный хозяин.
Как-то я нашла в сети словарик полинезийского языка. Коротенький: там были только совершенно необходимые слова. Ну, 90 % лексики означало «ловить рыбу сетью», «ловить рыбу на креветку», «ловить рыбу утром», «ловить рыбу без отдыха» и прочее; остальные же слова описывали всю прочую жизнь полинезийцев.
Вот что я вам скажу: ничем их тревоги и разговоры от наших не отличаются! И полутора десятка слов вполне хватает, чтобы описать их (и нашу) жизнь.
ahirega – смена правительства
anuanu – постоянно сплевывать
anaaga – суетиться, дергаться, беспокоиться, подозревая, что другие сплетничают про вас за вашей спиной
hakage’ige’i – без конца перекладывать что-либо с места на место
hakagogorova’a – проводить жизнь в празд-ности
hakahere – сообщить сенсацию, например, обнародовав чье-либо имя или действия
hua – тестикула
huira – сверкать, сиять
hakahikohiko – бандит
ka-ka-ka – частица, означающая, что нечто делается либо постоянно, либо повсюду
katikati – выдумывать ложные новости
okooko – забрать все, ничего не оставив
rahuga – остатки, объедки – ma’u mai au te rahuga mo tooku matu’a – «заберу недоеденное для своей матери». Речь всегда идет о небольших количествах, отмечает составитель словаря
uruga – пророческое видение
uru manu – понаехавшие; чурки; те, что не принадлежат к племени Miru и потому не заслуживают уважения
Единственное понятие, нам чуждое, – это maki’iki’i – быть покрытым с головы до ног крошечными предметами, например семенами или чем-то подобным.
Ну, какая-то разница между нами и ими должна же быть?
Я не люблю, когда говорят: «вкусно написано», «вкусный текст» и т. д. Просто содрогание это у меня вызывает, и я знаю, что не я одна этого не переношу.
Задумалась: почему.
Это не потому, что слова не похожи на съедобные вещи, а текст – на хорошо приготовленное блюдо. Иногда похожи. Более того, листая краем глаза тексты, претендующие на литературность, как-то сразу видишь: это супы, а это – торты. Например, плохие стихи часто похожи на торты, такие навороченные, с масляным кремом, розовым и зеленым. Но это если совсем плохие.
А в детстве хотелось этого ужасного масляного крема, постыдно хотелось, и взрослые говорили: «фу!!!» – и таращили глаза. А продавалась сахарная трубочка с этим кремом, такой кулинарный твердый кулек из особого сахарного, хрусткого и ломкого теста, и внутри – это сладкое мягкое масло, обещавшее, как теперь выясняется, всякие серотонины и эндорфины.
Так же хочется иногда и плохой литературы – немного, но совсем плохой, мне только откусить; и многие подсаживаются на вредное, а коварство в том, что быстро возникает внутренняя бессовестность и безоглядность. А мне нравится, мне нравится, а отвалите от меня все!.. Результат – внутреннее, невидимое ожирение, мутные глаза, тяжелая походка и душевное плоскостопие.
Но это крайний случай, а вообще, конечно, тексты пахнут, имеют тончайшие привкусы, а если у автора устойчивая стилистика, единая, так сказать, манера письма, то и сам автор в сознании читателя словно бы пропитывается этим запахом. Так что, если происходит какой-то сбой, какое-то отклонение, какое-то не то, – так страдаешь, словно что-то пригорело.
Я – про себя, не знаю уж, кто как чувствует.
В Фейсбуке, например, есть авторы, чьи тексты мне обычно нравятся, а ведь хорошо написанный текст – вещь сложная, ощущение от него в двух словах не передашь. Там и запах, и цвет, и криволинейные разные объемы, плавающие, как прозрачные нити в поле зрения, или мотающиеся на ветру, с рваными краями, или это ночное небо с хором невидимых мелких существ: не кузнечиков, нет, не кузнечиков. Или чудесные живые многозубчатые шестеренки, как в часах, когда отколупнешь крышку, сломав ноготь.
А время от времени они мне не нравятся. По разным причинам. Прочтешь – и привкус технического, искусственного ванилина. Или пластмассы. Резины. Мыла. Латуни. Сырой печенки. Гвоздичного масла, которым в былое время пахли зубные врачи; сейчас не пахнут.
И не отплюешься, и это вообще-то целая драма. Иногда одно слово может испортить весь текст (для меня; а для вас, например, нет).
Это все личная идиосинкразия. Аллергик съест одну клубничину – и тебе сыпь, и тебе удушье, и отек Квинке, и привет. А другой тарелку съест – и хоть бы что.
Что я хочу сказать? Я хочу сказать, что, несмотря на вот эти все тонкие ассоциации с вкусами и запахами, я совершенно не выношу, когда говорят: «вкусно написано». И наверно, поняла почему.
Одна женщина мне жаловалась на своего горячо любимого мужа. Она ему супчик сварила, чудо совершенства, все в этом супчике было тщательно продумано, трепетно спассеровано, с пониманием и в нужном порядке вброшено; органный концерт, а не супчик! И она налила и подала, и он с аппетитом съел и похвалил ее:
– Вкусный суп. Теплый!
Вот потому.
Му-Му и Фру-Фру: исчезновение Больших Смыслов
Давно и привычно раздражаюсь при виде конфет «Му-Му». Изображена корова. Но никто и никогда не передает мычание коровы как «му-му». Так же как блеяние овцы не обозначается звукоподражанием «бе-бе». Не принято это по-русски, по-крестьянски, по-деревенски. Городские жители, плохо представляющие себе живую корову, могут, конечно, заблуждаться, но все-таки все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь и уж рассказ-то Тургенева читали. По-моему, все знают, что глухонемой Герасим утопил собачку Муму по приказу злой барыни, конец рассказа.
Но вот какой-то двоечник и лоботряс не знал. Только слышал что-то такое. И корова его мычанием своим не будила. Так что конфету он решил назвать «Му-Му» (раньше она же, или похожая, именовалась «Коровка»).
А теперь появились конфеты (леденцы, что ли? не пробовала) под названием «Фру-фру». (Я знаю, что появились они давно, но по моим мафусаиловым меркам это недавно.) То есть новый, хуже прежнего, двоечник полагает, что так надо называть фруктовые бомбошки на неизвестном иностранном языке. Я не знаю такого языка, разве что, может быть, это эсперанто.
Фру-фру – значит оборки или их шуршание, шелест на французском. Юбки, бантики-кружав-чики. В русской литературе Фру-Фру – имя лошади Вронского, той лошади, которую он погубил по ошибке, на скачках, неловко опустившись ей с размаху на круп и переломив спину пополам (там дефис хрустнул; где тонко, там и ломается; господи, какой гениальный писатель, почитайте, кто не читал), – это, конечно, предвестие гибели Анны Карениной. Любил и убил. Там вообще много всего прекрасного.
Полтораста лет подряд это были собачка и лошадь. Две невинные жертвы людских страстей. Милые такие имена, и за обоими судьба и гибель.
Теперь это кривая корова и недофрукт.
Глупеем.
Бог с ними, с неправильными ударениями и неумением управиться со сложными (и просто длинными) числительными. Происходят какие-то диковинные – на уровне глубокого синтаксического залегания – изменения. Откуда-то выполз и разросся «о том». Мое ухо ловит и фиксирует его, пожалуй, последние лет десять. Но до этого я жила в Америке и все пропустила. Когда он завелся, кто помнит? Вот сейчас тетя, комментирующая легкую гимнастику (брусья), сказала: «Мы сейчас видели о том…» и не поправилась, не смутилась. Показалось ли мне, что после этих слов она запнулась на миг? Или это она просто загляделась на гимнасток?
