Зина хлопотала у шкворчащей сковороды над газовой плитой.
– Иван, спустись в погреб, достань огурцы, помидоры соленые. Свежих-то я в салатик нарезала, а к водке солененького обязательно надо.
Гаврилов подхватился и через минуту мелькнул во дворе у сарая.
– Нy, как жизнь, Илья? – спросила Зина, присаживаясь к покрытому цветастой клеенкой столу, и указывая Коновалову место напротив. – Я тебя по телевизору раньше часто видела, рядом с президентом. А теперь что-то меньше показывают.
– Так президент-то – бывший, – неуютно чувствуя себя под ее взглядом, ерзал на табуретке Гаврилов.
– С Сережей-то познакомился? Заметил сходство?
– Это… в каком смысле?
– В таком, что он – твой сын.
Полковник, понурясь, долго рассматривал незамысловатый узор на клеенке, потом выдавил:
– Что ж не сказала тогда? Не написала?
– А зачем? От тебя полгода – ни строчки. Ну и… все ясно стало. Родила. А тут – Ваня. Он за мной ведь и раньше, до тебя еще… ухаживал. Так и сошлись-сладились… Ну, а ты как живешь? – помолчав, спросила она. – Жена, дети есть?
– Есть. Тоже сын. Такой же, как ваш… наш Сергей. Только года на три помладше.
– Ну, наверное, не такой, здоровый. От армии-то своего, небось, отмазал?
– Отмазал, – виновато кивнул полковник. – Только… не здоров он. К наркотикам пристрастился. Мы уж его где только не лечили… И за границей. Я сюда, в командировку, а жена по телефону звонит – опять сорвался…. – потом, вздохнув, добавил. – Вот мы с твоим Иваном только что говорили… Служили всю жизнь, вроде как государству, всему народу… А в итоге – пшик. Даже своих детей сберечь не смогли.
Вернулся Гаврилов, с грохотом ввалился в прихожую – не иначе как специально предупредил о своем появлении, поставил на стол две стеклянных трехлитровых банки с налетом пыли, поинтересовался наигранно-бодро.
– Ну, что у нас на обед? Котлетки? А водочка есть!
– Знаешь же, там в холодильнике… – Зина обернулась к Коновалову и пояснила не без гордости. – Иван-то у меня, считай, трезвенник, другой мужик уж давным давно бы эту пол-литру прикончил, а он – нет. С майских праздников, почитай стоит. Так что кстати и выпьем по рюмочке… Илья не сегодня-завтра уедет, так когда еще свидимся?
– Наверное, никогда, – хмуро кивнул Коновалов, сосредоточенно рассматривая рисунок клеенки. Потом тронул пальцем ярко-красную, ненастоящую розу, будто хотел стереть ее напрочь – но не смог. Кровянистый цветок был намертво впечатан в плотную тканевую основу.
В тот же вечер, вернувшись на дачу, Коновалов узнал, что его отстранили от должности. На военном вертолете, приземлившемся с грохотом на футбольном поле городского стадиона прибыла целая команда во главе с начальником ФСО.
Краем уха выслушав доклад полковника о предотвращенном покушении, генерал зачитал ему приказ о передаче полномочий и взял дело в свои руки.
Прибывшее с ним спецподразделение мгновенно окружило резиденцию Первого президента плотным кольцом бойцов, установило аппаратуру внешнего наблюдения, опутало досчатый забор проводами и датчиками. Громыхая боевым снаряжением, разбежались по кустам и чердакам близлежащих домов снайперы в пугающе-черных комбинезонах и масках с прорезями для беспощадных глаз, а по городским улицам разбрелись скучающей походкой припозднившихся гуляк агенты «наружки» в штатском, которых, впрочем, сразу выдавал столичный лоск и излишне-внимательный взгляд.
А город между тем усиленно готовился к завтрашнему празднику. На главной площади стучали молотки, визжали электропилы – строили досчатую сцену, расставляли турникеты, и расквартированный с незапамятных времен в Козлове отдельный батальон связи репетировал хождение строем, отчего-то крича пронзительно перед тем, как приударить по плацу подкованными каблуками: «И-и-и… раз!»
Город не спал, колобродил почти до рассвета, тюкали на площади топоры – будто эшафот возводили споро, гремела где-то, должно быть в ресторане Дома колхозника музыка и разносилась по темным улочкам с горящими через один фонарями сладострастная нездешняя песня:
– Как упоительны в России вечера-а..
Всю ночь полковник строчил объяснительные, докладные, отвечая на вопросы следователя по факту гибели майора Сорокина и неизвестного снайпера, и под утро уже сдав служебный пистолет, прихватив тощий портфельчик с личными вещами, покинул бывшую обкомовскую дачу с тем, чтобы ближайшим поездом добраться до Москвы и начать оформлять документы на пенсию.
Он даже не попрощался с Первым президентом, не без основания полагая, что тот через день и не вспомнит о нем. Мало ли у него перебывало телохранителей, которых он звал исключительно одним и тем же именем: «Эй, ты?»
Хмурый, невыспавшийся Коновалов спозаранку отравился на вокзал. Он шел по улицам родного когда-то городка, вспоминая, как рвался отсюда в юности, как сделал карьеру – не бог весть какую, но, все-таки, большая часть жизни прошла рядом с первыми лицами государства, в заботе о них, – и, по иронии судьбы, вновь вернулся в постылый Козлов на излете жизни. Городок будто отомстил ему за презрение и забывчивость.
Неожиданная отставка почти ошеломила полковника. Он, конечно, знал правила игры в верхних эшелонах власти, откуда почти невозможно спуститься, так сказать, в плановом порядке, с миром, памятным адресом в красной папочке к пенсии и дарственным самоваром, летят все больше кубарем, с ускорением, разбиваясь в лепешку, превращаясь в мокрое место, в ничто. К тому же в последнее время Коновалов отчетливо понимал, что служба его подходит к концу – достаточно было повнимательнее присмотреться к Первому президенту, чтобы понять: охрана ему потребуется еще недолго, год-два от силы. А вместе с тем – вот она, пенсия, которую так долго ждет и опасается одновременно всякий военный человек. Но чтобы так…
Полковник знал свою реальную цену, осознавал, что за два десятка лет службы стал приличным специалистом в деле охраны, как модно теперь выражаться, вип-персон, может быть, даже лучшим в стране, В телохранители к вновь избранному президенту его не взяли вовсе не из-за сомнений в квалификации, а в соответствии с неписанным законом, по которому персональный охранник, будто верный конь погибшего воина-кочевника, обязан опуститься вместе с ним в могилу забвения…
Он, конечно, не пропадет на гражданке, коммерческие структуры такого спеца с руками оторвут, денежное содержание положат раз в десять больше, чем было у него до сих пор, но… вместе с тем он превратится в заурядного, хотя и высокооплачиваемого лакея, и жизнь потеряет некий высокий, общегосударственный смысл, который присутствовал в его службе до последней поры.
И грызла, угнетала обида, что с ним разобрались так быстро, мгновенно почти, не припомнив ни заслуг былых, ни успехов…
В кассе тесного, в позапрошлом веке построенного вокзальчика, прокопченного еще с той поры угольным паровозным дымом, раздраженная непривычным наплывом пассажиров кассирша буркнула, что билеты на Москву начнет продавать только по прибытию поезда, который придет по расписанию в девять вечера, а будут ли в нем свободные места, она не знает, и знать не обязана.
Откровенное хамство, от которого он отвык уже, общаясь с вышколенным персоналом столичных офисов, покоробило его, напомнило лишний раз, что он опять – дома, будто и не было долгих лет разлуки и иной, не пропахшей всепроникающим козлиным духом, жизни.
И выходило так, что вся другая, нездешняя жизнь его как бы прошла впустую. Одного сына, только что обретя, потерял, другого сам не уберег. Тем, что Первого президента бдительно охранял, тоже хвастаться не придется. Как в анекдоте: «Только не говорите никому, что это я вас спас…»
Погуляв часок в окрестностях вокзала, посмотрев с тоской на не задерживающиеся здесь, улетающие куда-то далеко, в лучшую жизнь, пассажирские поезда, полковник вернулся в город, где уже разгорался праздник.
Площадь, на которой собирался принаряженный народ, заставили по периметру столами, заваленными всякой снедью и выпивкой. Краснолицые, явно пригубившие с утра для настроения и работоспособности продавщицы зазывали народ отведать горячих беляшей, пирожков, пельменей. Над площадью надоедливо трещал дельтаплан с прицепленным на манер павлиньего хвоста трехцветным российским флагом, и какая-то худенькая девчушка с бутылкой пива в детских руках показывала не него пальцем, удивленно крича:
– Гляньте, гляньте! Вo, бля, мотоцикл летит!
Горожане постарше налегали на водку, привычно плеская ее из пластмассовых стаканчиков в раскрытые жадно рты, молодежь прикладывалась к пиву – по-современному, на ходу, волоча за собой, как собачек на поводке, тяжелые пластиковые посудины.
