Но пройти эти последние несколько метров бедняге не дали.
Из-за кустов наперерез ему выскочила стайка мальчишек. Самому младшему было лет восемь, а старшему – тринадцать или четырнадцать. Те, что поменьше, держали в руках деревянные мечи и копья, а старший был вооружен настоящим пожарным багром.
– Великан! Сдавайся!
Судя по их нарядам, мальчишки играли в рыцарей.
Голем попытался обойти их, но безжалостно подставленная под ноги палка сбила его с ног – и рыцари принялись за дело. Деревяшки почти не причиняли голему вреда, но вот багор со второго удара расколол глиняную голову и, похоже, повредил утилизационное начертание: ноги бедняги перестали шевелиться.
– Прекратите! – крикнул мальчишкам Адонис.
– Почему? – спросил один из них. – Он ничего не чувствует! Ему не больно!
– Больно не ему, – сказал Адонис. – Больно Ангелам в твоем сердце.
– Врешь ты все! – отозвался мальчишка неуверенно.
– Вру, – неожиданно согласился Адонис. – Но если ты сам не поймешь, почему не надо его бить, никто тебе этого не объяснит.
Мальчишки недовольно побрели прочь.
Безголовый голем пополз дальше к морю, подгребая руками, словно плыл по земле. На месте боя осталась часть его головы, из которой смотрел на нас пронзительный и веселый голубой глаз.
Когда голем перевалился через обрыв и полетел вниз, Адонис сказал:
– Я их тоже в детстве добивал.
– И я, – вздохнул я. – Сейчас, конечно, стыдно.
– Ты слышал выражение «убей себя о стену»? – спросил Адонис.
– Нет, – сказал я.
– Наверно, ты для этого слишком молод.
– Это с Ветхой Земли?
– Наоборот, – улыбнулся Адонис. – Это на Ветхую Землю оно залетело из нашего мира. Иногда случается и такое.
– А что оно значит?
– Лет шестьдесят тому назад, – сказал Адонис, – в Идиллиуме жил солик по имени Вениамин, решивший построить в своем Великом Приключении пространство для эволюции големов. Он создал их более тысячи – и ставил им на лбы все более сложные печати, пытаясь пробудить в них независимую мысль и волю. Его мир так и назывался – «Красная Глина».
– И чем кончилось?
– Как обычно в подобных случаях. Его опыты увенчались успехом, и големы предали его мучительной смерти. А потом стали оплакивать гибель своего бога. Они построили для него мавзолей из глины, сделали ему красивый саркофаг – а затем по очереди расшибли друг другу головы. Последний разбежался и убил себя о стену мавзолея, разбив печать на своем лбу. Вениамин специально создал для них мир без водоемов, чтобы они не пошли легким путем – но даже это не помогло.
Я поглядел на глаз, валяющийся в пыли.
– Когда Вениамин пришел в себя и вернулся в мир, – продолжал Адонис, – он стал скульптором. Делал глиняные фигурки и подолгу обжигал их в печи… Ходили слухи, что он ставил на них тайную печать, позволявшую им чувствовать боль и понимать, что это месть. На эту тему есть несколько монастырских поэм. Вы, наверно, слышали про Вениамина – он автор «Великой Армии Цинь Шихуана, увиденной во сне». Но на самом деле его армия – просто копия. Оригинал на Ветхой Земле.
Мы некоторое время молчали.
– Если вы считаете, – сказал Адонис, – что в этой истории есть глубокий смысл, перестаньте так думать. Его нет. Глубокого смысла нет ни в чем, кроме человеческой головы. А ее лучше всего разбить о какую-нибудь красивую монастырскую стену. Говорю это как профессиональный служитель культа.
Адонис шутил так странно, что было даже непонятно, шутит он или нет.
– А что вы сами думаете про мудрость Змея? – спросила Юка. – Вам она доступна?
Адонис покачал головой.
– Меня не интересует долгота дней. Я иду по другому пути. Прямо противоположному.
– По какому?
– При сужении момента исчезает и мир, и тот, кто его видит. В своей медитации я возвращаюсь к этому исчезновению. И мне довольно того, что происходит.
– А что происходит? – спросил я.
Адонис улыбнулся.
– Посмотри сам.
– Мудрость Змея тоже исчезает? – спросила Юка.
Адонис закрыл глаза и долго молчал.
– Змей кажется змеем, – сказал он наконец, – только до тех пор, пока не постигаешь, что принимал за него веревку в доме повешенного. Но в приличном обществе на эту тему не говорят.
Я шагнул в темноту, и зажегся свет.
Вокруг стояли придворные и монахи высших рангов в парадных рясах с аксельбантами. Они ожидали моего появления: ко мне сразу кинулись, чтобы подхватить меня под руки.
В первый момент я испугался, что это заговорщики – перед тем, как я опознал в них помощников, прошло несколько неловких секунд, когда я не то чтобы пытался отбиваться, а скорее, успел понять, до какой степени я не готов к такому повороту событий.
– Надо спешить, ваше Безличество, – шепнул мне в ухо один из монахов. – Скоро ваш выход. Вам следует надеть мантию и шляпу.
Я понимал, что сплю и вижу сон. Но во сне я хорошо знал, что мое дневное «бодрствование» ничем не выше по статусу. Поэтому сон этот был не более люсиден, чем жизнь: глупо казалось в одном сновидении ориентироваться на смыслы, прихваченные из другого.
Тем более, что во сне я, похоже, плохо справлялся со взятой на себя ролью – и чувствовал себя актером, очнувшимся от белой горячки за минуту до выхода на сцену.
Но люди вокруг знали, что делать. Несколько человек окружили меня живой ширмой, отгородив от остального мира завесой из ткани.
Знаки сана, лежавшие на полу, были подхвачены заботливыми руками и водружены на меня. На мою голову надели треуголку – во сне она казалась совсем легкой.
Один из придворных, улыбаясь, повернул ко мне огромное зеркало. Я увидел в нем парадного и торжественного себя – расшитые павловскими крестами ризы первокаменщика (в таких Смотритель иногда появляется перед народом), черная маска (я даже не заметил, когда ее надели), золотой позумент треуголки. Какой-то римский епископ, разжалованный не то в шуты, не то в гладиаторы.
Рядом уже ждали фашисты – во сне были живы оба, что очень меня обрадовало. Один держал в руках фасции, другой, видимо, собирался подставить под мою шляпу свою бритую голову. Оба были бледными от волнения.
– Ваше Безличество! – обратился ко мне пожилой придворный, мундир которого украшали золотые фениксы в петлицах (кажется, обер-церемониймейстер). – Saint Rapport был успешен. Но это еще не все. Правление нового Смотрителя начинается с важного ритуала. Вам следует подняться на Небо, как делали все ваши предшественники. Убедите себя сделать это.
Я хотел сказать, что ничего об этом не слышал, но тут в моем ухе раздался шепот кого-то из прошлых Смотрителей:
– Не говори такого. Тебе полагается иметь память всех прошлых Смотрителей. Больше помалкивай. Просто кивай. Смотритель должен быть загадочен и молчалив.
Я покорно кивнул.
– Отлично, Ваше Безличество, – обрадовался золотой феникс. – Тогда можем начинать прямо сейчас.
Стоявшая передо мной толпа придворных расступилась в живой коридор, в конце которого я увидел открытую стеклянную дверь – и лестницу, уходящую в близкое облако. Хрипло и резко пропели рожки, и до меня долетел шум толпы.
Я понял теперь, почему фашисты так волнуются. Вблизи лестница выглядела устрашающе узкой. У нее не было перил – зато каждую ступень украшала монограмма Павла Великого.
Я решил успокоить своих спутников.
– Не бойтесь, братья, – сказал я, оборачиваясь к ним, – Ангелы Элементов не позволят нам упасть.
По напряженным лицам фашистов я догадался, что они не особенно мне верят.
– Нигде вы не найдете такого количества атеистов и лицемеров, как среди монахов, – пробормотал кто-то из прошлых Смотрителей в моем ухе. – Впрочем, будь у них веры с горчичное зерно, был бы, наверно, и Ангельский чин…
Уже через несколько шагов по лестнице смотреть на город внизу стало страшно. Но мы все шли и шли.
Через сотню метров сделалось холодно. С этим можно было мириться, но сильные неудобства стал причинять ветер – его рывки казались полными злой воли, словно он выбирал момент наименьшей устойчивости, чтобы попытаться столкнуть меня вниз. Но и с ветром можно было справиться – тем более что я мог при желании воззвать к Ангелу Воздуха.
С чем было гораздо труднее смириться, это с птичьим пометом под ногами. Его становилось все больше и больше, будто каждый шаг к вершинам был сопряжен с одновременным погружением в скверну.
Чем ближе становились серые тучи, тем толще и жиже делался слой помета на ступенях. Вскоре его стало столько, что по лестнице можно было смело съезжать на лыжах. Впрочем, опасности он не представлял – мои ноги почти не скользили.
Я обратил внимание, что по своей расцветке помет напоминает горностаевую мантию.
