Ознакомительная версия.
Голубь просидел на крыше до вечера и улетел на ночь в купол, во вновь завоеванный угол.
На следующий день в обычное время турман прилетел на подоконник.
Арестант набросал крошек с внутренней стороны подоконника и открыл форточку. Как и вчера, голубь взобрался на переплет рамы, но перешагнуть порог сразу не решился. Но вот в камере послышался тихий свист знакомой мелодии. Голубь спрыгнул с переплета и очутился в камере.
У арестанта от нетерпения дрожали руки и колени, но он не спешил ловить голубя, а тихонько подходил к нему ближе и ближе, не переставая насвистывать. Скоро голубь спокойно клевал под тихий свист корм из его рук. Дав голубю освоиться, арестант придержал его рукой за спину. Голубь только недовольно затрубил носом, но не выказывал ни малейшего испуга и почти не вырывался из рук.
Через полчаса сытый турман уже опускался на крышу голубятни Воробушкина. Записка, свернутая трубочкой, покоилась у него под крылом. Вскоре он разгуливал на крыше, а из-под крыла у него, у самого плеча, торчал кусочек тряпочки, завязанной бантиком.
Митька хищно следил за турманом. Шнурок от двери голубятни дрожал в его пальцах. Воробушкин с кастрюлей вышел из мастерской. Он взглянул на голубя и пожал плечами.
– Очень хороший голубь, а хозяин у него совсем дурак! Что голубь – кошка или собака, зачем ему бантик?
Голубь долго бродил по крыше, потом уселся против входа в голубятню у самой дверки и замер. Казалось, он решил просидеть здесь хоть до вечера, но во что бы то ни стало подкараулить исчезнувшую подругу. Митька снял с гнезда пеструю голубку и, связав ей крыло, вытолкнул на крышу. Турман волчком завертелся по крыше. Голубка ходила вокруг него павой и на его громкое, непрерывное воркование отвечала отрывисто тоненьким голоском.
Когда улеглась радость встречи, пара уселась на самом гребне крыши. Они ласкали друг друга клювами и все время кивали головами. Снизу казалось, что они ведут неслышную, затяжную беседу, тщетно пытаясь убедить друг друга. Иногда голубь срывался с крыши, летал низко над самой голубятней, почти задевая крыльями голубку. Она приподнималась, вытягивала шею, расправляла крылья и… оставалась на месте.
Налетавшись, голубь садился с ней рядом. Она кивала ему головой, гладила шею, перебирала перышки, тихо, едва слышно, ласково ворковала и, переваливаясь с ноги на ногу, шла к дверям, на каждом шагу оборачиваясь и снова кивая ему головой. Голубь провожал ее до дверки, не отставая ни на шаг, и каждый раз замирал у входа. Потом разом они начинали звать друг друга.
Митька приседал на корточки, старался громко не дышать и ждал, чтобы этот голубь еще раз переступил порог голубятни. Теперь он его уже не выпустит, пока у турмана не выведутся дети.
Белый турман гудел протяжно, вытягивал шею, заглядывал внутрь, часто вздрагивал, косился на стальную сетку и оставался на месте. Не дождавшись голубя, голубка вылезала снова на крышу.
Этот спор продолжался весь день. Десятки раз голубь поднимался на воздух, и десятки раз уходила с крыши голубка. Мальчики несколько раз сменялись на посту у шнурка от дверки. Из мастерской выходил Воробушкин и, сердито ворча, уговаривал турмана.
– Ну, чего сидишь? Чего здесь не видел? Иди в гнездо. Зачем зря летать? Детей выводить надо.
Но уговоры не действовали на голубя, и недовольный Воробушкин возвращался в мастерскую. Уже стемнело, когда голубка последний раз ушла на чердак и осталась там на ночь. И в сумерках, едва различая предметы, белый турман улетел домой в купол. В следующие дни повторялись те же сцены, только голубка с каждым днем все больше и больше времени проводила в голубятне и реже выходила на зов голубя.
Другие голуби были заняты устройством гнезд, высиживанием птенцов, и турман сиротливо целыми днями сидел один на крыше. Мальчикам наскучило стоять на часах, и они уговаривали Воробушкина разрешить им поставить силки.
– Зачем силки, начнет рваться, искалечится… – не соглашался Воробушкин.
Ему очень нравился голубь, и он часто за ним наблюдал.
Этот турман вел себя очень непонятно. Он одинаково оживлялся как при виде летящих мимо домашних, так и диких голубей. Один раз Воробушкин увидел, как турман, соскучившись сидеть в одиночестве на крыше, присоединился к дикой стае и вместе с ней долго бродил по улице, разыскивая корм. После неволи его ничем нельзя было заманить в голубятню. Если бы не бантик, все еще торчавший из-под крыла турмана, Воробушкин давно решил бы, что это отбившийся от рук, одичавший голубь.
Но за это время чья-то рука несколько раз заботливо поправляла развязавшуюся тряпочку, и вместе с тем этот хозяин совсем не дорожил таким замечательным, голубем, беззаботно отпуская его на целые дни летать по чужим крышам.
Воробушкин знал толк в голубях. В его голубятне летуна, равного этому турману, не было. Воробушкин мечтал приручить этого голубя, но с каждым днем все больше и больше сомневался в успехе и наконец, совсем отчаявшись, приказал гнать его прочь.
– Не надо нам этого разбойника! Турман, если он нашел дорогу к диким, уже не турман и для голубятни не годится.
Теперь, когда турман опускался на крышу, мальчики по приказанию Воробушкина встречали его комьями земли и палками и гнали прочь, а он упорно возвращался назад. Согнанный с голубятни, он садился на крышу одного из соседних домишек. Уже давно не откликалась на его зов и не появлялась запертая в клетку голубка, но каждый день, хоть на несколько минут, белый турман прилетал на голубятню. В голубятне подрастали молодые голуби, и Воробушкин начал беспокоиться, чтобы этот бродячий турман не увел их за собой из дома. Не находя иного способа избавиться от белого турмана, он разрешил мальчикам пустить в ход силки.
В этот день, прилетев на голубятню, турман наконец увидел пеструю голубку. Рядом с ней сидел большой черно-пегий голубь. Турман громко, призывно загудел, но голубка приглаживала перышки на голове черно-пегого голубя и даже не посмотрела на белого турмана. Тогда турман, надув грудь, стал грозно приближаться к этой паре. Но голубка поспешно скрылась в голубятне, а вместе с ней скрылся и черно-пегий. Воробушкин видел, как белый турман поднялся высоко в воздух, долго медленно плавал и кружился над мастерской. Потом догнал пролетавшую мимо дикую стаю и скрылся с ней. С этого дня он больше на голубятне не появлялся.
Катю и Самсона знал весь город, на улицах встретить их можно было в любое время. Все их считали братом и сестрой, хотя в их внешности ничего общего, кроме рыжего цвета волос, нельзя было найти.
Очень высокий для своих тринадцати лет, с бесцветным лицом, Самсон ходил как слепой, неуверенно передвигая ноги, а из-под белых бровей и ресниц куда-то поверх головы напряженно смотрели блестящие глаза.
Небольшого роста, плотная, золотоволосая девочка выгодно отличалась от своего нескладного спутника. Была она веселой и крепкой. Бойкие карие глаза ее не пропускали ни одного самого незначительного уличного происшествия.
Лет десять назад у священника тюремной церкви умерла жена. Вдовец не знал, что ему делать с трехлетним болезненным мальчиком. Выручила его жена церковного сторожа Василиса, взявшая мальчика временно к себе. Ее дочке Кате тогда только недавно исполнился год. Вскоре после этого спился и погиб церковный сторож, а затем угодил в сумасшедший дом священник, – дети остались на руках у Василисы.
Привязалась ли Василиса к мальчику или испугалась долгих хлопот, но все советы отдать мальчика в приют она отвергла.
Дети росли вместе. Чтобы прокормить семью, Василиса стирала дома и в людях, не разгибая спины.
Самсона до семи лет все считали немым. Его несвязное, судорожное бормотание понимала одна маленькая Катя. Со временем его лепет стал более ясным, и тогда выяснилось, что мальчик – заика. При посторонних Самсон заикался сильнее, и тогда Катя служила ему толмачом. Когда требовалось защитить Самсона от насмешек уличных мальчишек, Катя сходилась с ними врукопашную и дралась в кровь. Она была испытанным вожаком, знала все закоулки города, все ее интересовало, и свой крохотный веснушчатый нос она совала куда надо и не надо. Самсон ходил за ней и повиновался ей беспрекословно. Но бывали случаи, когда Катя теряла над ним всякую власть.
Услышав музыку, Самсон оживлялся, размахивал в такт руками, гримасничал, а на лице появлялся румянец. За оркестром он ходил как одержимый. Любой бродячий музыкант мог легко увести его следом за собой. Но и по этому поводу детям ссориться не приходилось. Катя сама любила музыку и охотно вместе с мальчиком подолгу стояла у окон или пробиралась через щели забора в городской сад слушать духовой оркестр.
В это время город жил бурно. В садах, ресторанах, на улицах появлялись оркестры, исполнявшие патриотические марши и песни. Катя и Самсон пропадали на улицах с утра до поздней ночи. Василиса ругала их, сердилась, но справиться не могла. Жизнь дорожала, и она все больше и больше времени проводила на работе.
Ознакомительная версия.
