Все неловко зашевелились и вышли из вагона, стараясь не задеть друг друга ничем, даже слегка, словно по этому тонкому мостику прикосновения током могли пробежать чужие скорби и умножить твои. Выход из вокзала – огромная белая, горящая на солнце арка – вел в парк. Парк напомнил Пете советский ВДНХ, на котором он в детстве провел столько счастливых часов, рассматривая диковинные фонтаны и павильоны, похожие на античные храмы. Петю и пугала, и радовала высота и масштабность этих зданий, словно какая-то часть его росла по ним вверх и раскидывалась потом на высоте их странных неровных крыш, смотрела на город оттуда. Петя легко фантазировал в детстве, да и когда вырос, этой способности не утратил.
Толпа людей в черных одеждах размеренно втекала в арку, не создавая давки, словно был какой-то известный всем и каждому распорядок движения. За аркой она разветвлялась и длилась уже одиноко, самостоятельно на каждом ее человеке. И каждый человек был целая история. Петя смотрел на толпу и думал, что ему нужно довольно долго идти пешком, пока он не окажется у Пансионата Кирова – серого пяти– или десятиэтажного панельного дома с низкими широкими оконными рамами и тишиной, застрявшей в них вечным ожиданием посетителей.
Дорога была подбита каким-то транспортом, асфальт треснул и обкрошился на обочине, Петя шел в привычном ритме, слегка оглушенный собственным поступком: взять и приехать, он не думал, что окажется на это способен. Дорога плавно свернула влево, Петя спустился по импровизированной ступеньке, слегка запачкав мысок старой кроссовки песком. Справа началась унылая, но полная тревоги (Петя чувствовал ее) стена Пансионата: в открытое окно первого этажа он увидел кусок спины какого-то старика. Старик покачивался в движении – что-то мыл в глубокой металлической раковине, мерно двигая правой рукой и совершенно не замечая Петю. Чей это бы старик? Что с ним случилось при жизни? Комната – это была кухня – выглядела обжитой и даже в чем-то уютной: тронутый налетом времени зеленый кафель на стене, скромные полки до потолка, хранящие какие-нибудь чаи и крупы, комплекты запасных ложек, вилок и ножей на случай больших встреч, которых не бывает много.
Старик замер, вероятно, почувствовав Петин взгляд, и Петя пошел дальше, отыскивая вход.
Дверь ему открыла высокая полная женщина в нечистом переднике, о который она вытирала руки, одновременно с этим разглядывая Петю слегка насмешливым, но не до обидного, взглядом.
– Петр Амитон?
Петя крупно кивнул.
– Я к Людмиле Александровне, – он проговорил это с некоторым усилием («Как во сне», – подумалось ему вдруг), непривычно называя бабушку полным именем. – Она здесь?
– Она отъехала на Кирова за лекарствами, – сказала женщина в переднике, улыбаясь и не предлагая Пете войти, – но не надолго. Что же вы, что же это я, вы входите, пожалуйста. – Она отступила в глубину коридора, пропуская Петю внутрь.
В коридоре было несколько дверей, по-старинке оббитых дерматином, проткнутым – для пущей красоты – фигурными гвоздиками, о которые, Петя помнил, всегда рвалась верхняя одежда. На той двери, к которой подвела его хозяйка этого места (Петя про себя назвал ее Хозяйкой) была еще и табличка с номером: 29С.
Двадцать девятого числа бабушка умерла. Петя вдруг вспомнил это со всей отчетливостью и ясностью, хотя по-прежнему пребывал в тумане, до конца не веря происходящему. 29С… а что такое С? Смерть? Сбылось? Или какое-то нейтральное «Состояние» – 29е состояние человека… Петины мысли путались. В комнате было прохладно и слегка сумеречно, вдоль стены располагался пыльный сервант-кентавр – такие любили выпускать в далекие семидесятые: нижняя часть у него была глухая, две тяжелые дверцы на скользких неудобных ручках-пальчиках, а верхняя – в стекле. Стекло было призвано свободно и легко ездить по резиновым желобкам, создавая эффект незамысловатой витрины (в ней обычно красовались семейные фото и открытки, подаренные по случаям больших праздников или юбилеев). Но с годами мебель оседала всей своей массой, сдавливая стекла и навсегда фиксируя их в одном положении.
Было важно успеть открыть или закрыть их так, чтобы они застыли навсегда.
Стекла в этом серванте застыли открытыми. Можно было протянуть руку и взять книжку или вот эту непонятную гайку, положенную тут, видимо, из страха случайной потери.
Или вот эту баночку с чернилами (кто вообще сейчас пишет чернилами?).
Петя машинально провел пальцем по внутренней стороне полки и ощутил тонкую шкурку пыли на своей коже.
– Вы садитесь, – хозяйка смотрела на Петю понимающе, словно что-то знала о нем, – хотите я сделаю чай?
– Нет, благодарю, я не смогу сейчас ничего ни есть, ни пить, – Петя почувствовал, что сказал лишнего, но и остановиться не смог бы.
Возле ног хозяйки вдруг наметилось движение, быстрое и живое: маленькая черная кошка с блестящей короткой шерстью и длинным пушистым хвостом проскользнула в комнату, устремившись на диван, и завертелась на нем юлой, догоняя саму себя и не умея догнать.
Сначала в этом кружении зверя было что-то обыкновенное и даже смешное, но Петя понимал, что это не просто кошка, и не просто диван, и вообще здесь нет ничего обыкновенного – хоть оно и похоже.
Кружение продолжалось и продолжалось, кошка воронкой переместилась с дивана на пол, подкатилась к самым ногам Пети и коснулась бы его, если бы он вдруг не отреагировал, мгновенно отступив в сторону серванта и ударившись об него спиной.
Звякнули рюмки, тяжелая вибрация прошла по Петиному телу, – сервант держал удар. Кошка, не прекращая свой странный танец, была уже в коридоре, и через мгновение ее перестало быть видно совсем.
Хозяйка посмотрела ей вслед, потом перевела взгляд на Петю, но не произнесла вслух ни слова.
Петя без всякой связи с происходящим подумал о золотой иве, которую видел в недавнем сне. Ему казалось, что и в реальности, здесь, должны быть и та ива, и высокое сказочное крыльцо, и бабушка… а было абсолютно другое. И в этом другом он чувствовал себя смертельно одиноко, словно кто-то взял и размножил его одиночество до космических масштабов.
…уезжая, он оставил теплые туфли на мягком ходу на калошнице у двери. Хозяйка стояла рядом и наблюдала за тем, как Петя ставит их ровно, боками друг к другу, словно это были не туфли, а торт, сделанный на заказ, и оттого особенно жалко было его испортить.
Как он шел обратно к вокзалу и как ехал домой, Петя не помнил, – помнил только тонкий и такой же гордый, как в молодости, профиль бабушки в окне, когда она провожала его. Этот момент дробился на тысячу призм, каждая из которых, высвечивала его по-своему, но все они сверкали одновременно, и от этого момент длился вечно.
Солнечный леопард положил небольшое пятнышко на левую Петину щеку и держал его до тех пор, пока Петя не отвернулся.
* * *
– Он выбросил ножи в мусоропровод. Все. – Высокая сухопарая женщина без определенного возраста, с лицом, подсвеченным как будто изнутри какой-то слабой лампочкой прямо сквозь тонкую кожу, подала гостю тапочки и тут же отстранилась на пару шагов, чтобы восстановить комфортную дальность. – Так дальше не может продолжаться. Мы врезали замок в его комнату, но оставлять его одного на весь день все равно нельзя, он падает с кровати, может что-нибудь себе сломать. Мы… я… я пробовала привязывать его, – женщина на мгновение замолчала и выдохнула с низким свистящим звуком. – Понимаете, Александр Нисонович, у меня даже не оказалось веревок. Точнее, какие-то были, но их не хватало, он же крупный. Представляете, – она хохотнула срывающимся голосом, – мне не хватило веревок, чтобы связать своего отца.
– Он часто в последнее время поперхивается?
– Да, последнее время плохо глотает, плохо ест… Я, – женщина опять запнулась, – я так устала.
– Госпитализация может ускорить печальный исход, – врач сохранял полную невозмутимость, хотя по количеству морщин на его благородном семитском лице можно было безошибочно сказать о том, что он умел сопереживать.
– Я понимаю. Но ведь так дальше не может продолжаться, – женщина словно ждала от него одного всеобъемлющего решения.
– Вам нужно взять себя в руки, Анна, – врач аккуратно, но плотно коснулся ее плеча ладонью, – Анна, вы слышите меня? Мы просто или доживаем, или не доживаем – каждый – до своего Альцгеймера. Петр Маркович дожил. Но он этого не знает, понимаете? Он думает, что все это правда, – все его видения, все эти галлюцинации с преследованиями. Он не обманывает вас.
Женщина закрыла лицо руками, буквально вдавив ладони в глаза и щеки, и несколько раз покачала головой, словно не соглашаясь с этими словами.
– Он не обманывает вас, – рефреном повторил врач. – Он верит вам.
* * *
Пете снилось, что ветка огромной ивы лежит у него на голове, как будто ива была живой и захотела погладить его. Огромная золотая ива, теплая от солнца, трогала его, то приступая, то отдаляясь, словно играя.
